Онлайн книга «Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи»
|
Два месяца спустя настала очередь предплюсневых костей. Он сказал: – Будет непросто… Шесть месяцев спустя отрезали стопы до лодыжек. Сначала левую, потом правую. Ой! Месье Жозеф сказал: – Будет очень непросто… Логическое продолжение: ноги. Сначала левая голень, затем правая. Ой! Месье Жозеф сказал: – Будет трудно… Для персонала тоже: чем больше от него отрезали, тем труднее становилось его носить, труднее мыть, перевозить… Кроме того, все любили месье Жозефа и не хотели, чтобы его нарезали тонкими ломтиками. Однажды пришлось отрезать ему ноги выше колен. Чем больше его подрезали, тем больше он удивлялся: – Ну и чего? Я тут гадаю, чего еще сегодня хирург отчудит? Невозможно… С этим-то вопросов нет: хирурги всегда что-нибудь придумают. Невозможно? Да, спокойно смотреть на то, как меняется схема твоего тела. Видеть, как от тебя отрезают ветку за веткой, как ты медленно превращаешься из деда / пенсионера / бывшего плотника в человека-бонсай. 13 часов, наверху, палата 7 Она попросила принести книги. О приключениях. Чтобы были лошади, принцессы в беде, мерзкие злодеи, мрачные замки на фоне грозы. – “Граф Монте-Кристо”? Она расхохоталась: – У тебя поменьше не найдется? Я же до конца не дочитаю. Я предложил ей Жюля Верна. В конце концов она выбрала поэзию: – В ней есть все, а чего не хватает, я сама придумаю. Пабло Неруда написал: “Хочу сотворить с тобою то, что весна сотворяет с дикой вишней в лесу” [24] . Хотела бы я, чтобы мне кто-нибудь такое сказал. Цитату я на всякий случай запомнил: пригодится, когда встречу достойную особу. Я принес ей то, что оказалось под рукой, – томик Нерваля. – Ты, Дафна, помнишь ли пленительный рассказ Под сенью сикомор, под миртом, под оливой, У лавра белого или под робкой ивой – Ту песню, что любовь начнет несчетный раз? [25] – – прочитала она, потом закрыла книгу и спросила: – Что ты будешь делать, когда все истории закончатся? Кем ты станешь? – Истории не закончатся никогда! – У всех историй есть конец. У моей тоже. Что ты будешь делать? Начнешь рассказывать снова, ведь правда? – Ладно. – Скажи. – Начну снова. 14 часов, наверху, палата 7 Еще она захотела послушать музыку, “но только не классику”. – Она слишком торжественна я. Принеси мне Beach Boys. Или The Mammas and the Papas. Я подчинился. Звуки лились, Эллиот Касс пела о своей маленькой мечте. Боба Дилана она отвергла. – Вы сами не знаете, от чего отказываетесь. – Знаю, от Боба Дилана. Включи музыку погромче. – Какую? – Самую энергичную. Чтобы барабанные перепонки лопались! Нацепив большие наушники, она слушала, качая головой, затем прокричала, думая, что говорит тихо: – Действительно ужасно! – Включить другую? – Нет, не надо! Минуты три она трясла головой и наконец сняла наушники: – Есть итальянская песня… Мне бы хотелось ее послушать в последний раз. Она напела один известный мотив. На превосходном итальянском. – Эта песня. Знаешь, она… Она… Я хотел сказать “дурацкая”, но смолчал. – Она для меня очень важна. Мы слушали ее в машине, когда Тома был еще маленьким и мы ехали отдыхать. Пока я загружал песню на телефон, Жар-птица вспоминала отпуск на берегу океана: – Тома надувал свои нарукавники для плавания. Я его раздевала, мазала кремом от солнца, он так чудесно пах. “Хочу плавать, прямо сейчас!” Я говорила: “Подожди немного, пусть завтрак переварится”. Мы строили замки из песка, потом разрушали, топча их ногами. Мой мальчик рыл в песке ямки и кричал, что нашел черное золото. Я его хвалила. Он спрашивал: “Что будет, если вырыть очень-очень глубокую яму?” Я не знала, что ответить. Я взял телефон, выделил итальянскую песенку. – Точно ее хотите? – Точно! Только эта мелодия может разрушить стены моей тюрьмы. Я нажал на кнопку. Sara perche ti amo – разнеслось по палате, отражаясь от ее золотистых стен. Жар-птица смотрела вдаль, пытаясь разглядеть вулкан: она могла бы остановить извержение одним взглядом. Потом процедила сквозь зубы: – Мне постоянно снится этот исландский вулкан. Его огонь и дым. Эта гигантская башня, которая плюется пеплом. Я ненавижу эту гору. Ненавижу, потому что она лишает меня моего мальчика. – В каком аэропорту он застрял? – Не знаю, он то в одном, то в другом, старается обойти дым, прилететь поскорее. Мне так хотелось бы, чтобы он был здесь. Прости, я уже не соображаю, что говорю. – Это от морфина. – Я от него отказалась. – Значит, от голода. Она рассмеялась: – Наверное. Это голод заставляет меня нести невесть что. Голод и эта музыка. Я удрал потихоньку, оставив ей телефон. Есть очень личная музыка, которую лучше слушать в одиночестве. За дверью я наткнулся на Бланш. – Не могу больше с умирающими. Грех было не воспользоваться такой удачей. – Может, ты подежуришь вместо меня? Подменишь меня внизу, а я вместо тебя поработаю на шестом этаже. Я указал пальцем на дверь седьмой палаты: – Ты мне окажешь услугу, я побуду с ней. Иногда наши расписания прекрасно согласуются: Бланш устает от умирающих, меня допекают живые. И я меняю суету внизу на печальное угасание наверху. Бланш согласилась. Вторую половину дня я проведу здесь. Поскольку я здесь бываю часто, то знаю всех пациентов Бланш. В седьмой палате и в тех, что рядом, собрались друзья по несчастью. Соседки Жар-птицы шли той же дорогой и по тем же причинам… Мадам Оранж, пятьдесят восемь лет. Ее болезнь привела к тому, что она высохла, словно апельсин, оставленный на солнце. Она ни о чем не просила и ничего не ждала. Она только любила смотреть по утрам сериал “Дни нашей жизни”… |