Онлайн книга «Малахов курган»
|
– Вот тебе и «многая лета»! – сказал Могученко. Молебен кончился. – «Аминь!» – дружно пропели певчие. – «Аминь!» – значит «кончено, баста». Пойдем, сынок, к пирогам! По дороге к дому Андрей Могученко шел, не разбирая, где мокро, где сухо, и забрызгал сапоги желтой грязью. Веня едва поспевал за отцом рысцой. – Батенька! А приказ про меня читали? – Эна! Самое главное и прозевал. Читали, конечно. – А что в приказе сказано? – Царь повелел, чтобы с Рождества Богородицы [277] время шло в двенадцать раз скорее. Месяц за год. День за час. И ночь за час. Не успел проснуться – спать ложись. А тут и помирать пора… Что ни час, к расчету ближе. – Как же это: месяц – за год? – Очень просто. Все у нас теперь завертится колесом. Ты вот сколько времени не был у меня в штабе? Поглядел бы, что с часами сталось, – минутная стрелка в пять минут полный круг обходит. А кукушка совсем неистовая: и прятаться не поспевает – все время непрерывно кукует! Нет ей покоя. – Все тебе смехи! А говорил, про меня приказ… Могученко остановился и положил тяжелую руку на плечо сына. – В кого ты у меня – очень глупый или очень умный? Не пойму, парень. Сколько было тебе лет к Рождеству Богородицы? – Девять… – Сколько с той поры прошло до Николы, по нынешний день? – Три месяца. – Ну, сколько тебе по царскому приказу ныне лет? Веня раскрыл рот, вытянулся, набрал полную грудь воздуха и ответил: – Двенадцать! – Ну? Сразу на три вершка [278] вырос! – Батенька! – в восторге кричал Веня, срывая с плеч шубейку. – Держи ее. Возьми шапку. Давай мне фуражку… Могученко подхватил шубейку и шапку Вени и нахлобучил сыну на голову свой форменный картуз. – Ура! Многая лета! – закричал юнга и во всю прыть пустился назад, в гору, на курган. Андрей Могученко стоял, глядя вслед сыну, и, поглаживая бакенбарды, усмехался. Могученко-четвертый
На кургане стало тихо и мирно. Как всегда в полдень, канонада умолкла. Народ после молебна быстро разошелся. Матросы и офицеры укрылись по блиндажам и землянкам завтракать. Только маячили часовые на своих местах да на банкетах дежурили сигнальщики. По случаю праздника работы на кургане не производились. Грачи, черные вороны и галки копались около помойных ям, сердито отпугивая назойливых воробьев. Солнце жарко пригревало, и кое-где на протянутых веревках трепались по ветру матросские фуфайки. Веня направился к Белой башне, где в нижнем этаже, в небольшом отсеке, занятом прежде пушкой, находилась канцелярия начальника Малахова кургана. Круглое окно отсека, откуда раньше смотрела в чистое поле пушка, заделано взятой откуда-то квадратной оконной рамой. Приоткрыв дверь, Веня увидел под окном за столом знакомого дежурного писаря – Николая Петровича Нечитайло. На столе перед писарем лежали гусиные перья, чистая бумага, половина луковицы и кусок круто посоленного хлеба. Стояли пустая косушка [279] водки и пустой стакан. Писарь чинил перо. На одном из двух топчанов, у стены, спал адмирал Истомин, закрыв лицо от света фуражкой. – Садись, Могученко-четвертый, гостем будешь, – приветствовал Веню шепотом писарь. – Чур, не шуметь! Его превосходительство только-только задремал. Зачем пожаловал? Веня шепотом и деловито объяснил, что он, по случаю объявленного ныне приказа, пришел оформиться. – Напишите, дяденька Николай Петрович, приказ о зачислении меня в список на полное довольствие юнгой в тридцать шестой экипаж Черноморского флота и чтобы мне выдали смазные сапоги, шинель с медными пуговицами, с барашковым воротником и зимнюю шапку меховую. Ну, как вон в тридцать девятом экипаже. Мне нынче стукнуло двенадцать лет по указу его величества. Нечитайло и виду не показал, что удивился просьбе Вени. Заложив очищенное перо за ухо, писарь ответил: – Правильно! Ежели тебе, Могученко-четвертый, от роду девять лет и три месяца, то на сие число тебе надо считать двенадцать. Полное право имеешь к зачислению в юнги. – Так напишите, дяденька, приказ! – замирающим шепотом просил Веня. – Первое: юнги зачисляются не приказом; это очень жирно будет – приказом об юнгах объявлять. Что ты, офицер? Второе: юнги зачисляются дневным распоряжением по команде. Третье: сегодня праздник, а дежурного распоряжения по праздникам не отдается. Четвертое: бывают распоряжения экстренные – оные отдаются и по праздникам, и по табельным дням. – Напишите, дяденька, экстренное. Мне никак нельзя терпеть! – Допустим, я написал. Но – пятое, и главное, – кто подпишет? – Адмирал. – Что же, будить адмирала ради тебя? И адмиралу надо покой дать! – Дяденька, я дождусь, пока он проснется. – Допустим. Есть еще шестое, и самоглавнейшее, – мне-то какой толк писать тебе зачисление в неприсутственный день да тратить на тебя казенные чернила, песок и бумагу?! Косушка пустая, а закуски вон сколько осталось. Смекни! Веня смекнул еще раньше, чем Нечитайло начал перечислять свои резоны. Юнга проворно положил на стол перед писарем серебряный гривенник, который уже давно держал в кармане зажатым в кулак, – гривенник, полученный от гардемарина Панфилова за то, что Веня якобы съел осенью в музыкальном павильоне лимон. Нечитайло и не посмотрел на гривенник, зевнул, сгреб со стола крошки хлеба, а с ними и гривенник ребром правой ладони в подставленную к краю стола горсть, кинул все из горсти в рот и проглотил. Веня в испуге ахнул. – Ты… ты гривенник проглотил! – забыв о спящем адмирале, воскликнул Веня. – Ведь помрешь теперь!.. – Смирно! Какой гривенник? Никакого гривенника я и в глаза не видал. – Да ведь я на стол положил! – Ахти! Вот беда! Ну, не горюй, юнга, не такой я дурак – гривенники глотать. Вот он… Нечитайло протянул под нос юнге левую ладонь, и Веня увидел ребрышко гривенника, зажатого между средним и безымянным пальцами писаря. – Препятствий к зачислению оного Могученко-четвертого в юнги не усматриваю, – важно сказал писарь, смочил перо о язык и вынул пробочку из чернильницы левой рукой, причем гривенник, к удивлению Вени, не выпал. |