Онлайн книга «Вечный запах флоксов»
|
Потом позвонила Зине: – Братец твой… Только что хлопнул дверью. В руках – чемодан. Так что веселье, прости, отменяется. Зина помолчала, а потом выдала: – А я тебе говорила. Сама виновата! – Сама, – легко согласилась Нюта и звякнула трубкой. После ухода Германа ей стало так легко, что она, казалось, просто летала. Лидочка ухода отца словно и не заметила. Был равнодушный отец, нет равнодушного отца. Алименты он присылал по почте, а спустя год Зина сказала, что у Германа родилась дочь. Яворскому она написала сразу – с мужем рассталась, точки поставлены, решение за ним. Он долго не отвечал, а потом написал, что это ровным счетом ничего не меняет. И взваливать на ее плечи такую ношу он не может. Дела его неважны, нога болит все сильнее, и ему все труднее ходить и сидеть. Впрочем, он вскоре приехал, но жить у нее отказался – как всегда, снял гостиницу. В те три дня она все время плакала, задавая один и тот же вопрос: – Почему? Он, разозлившись, впервые закричал на нее, назвав идиоткой, не понимающей ситуации. Снова твердил про ранение, про страшные боли и муки, про то, что лучше не будет, а будет лишь хуже – и это прогнозы врачей. И что «ходить за ним и выносить за ним утку он не позволит». Они разругались тогда в пух и прах впервые за столько лет, и она ушла от него, бросив с обидой, что навязываться не собирается и еще – что он трус и слабак. Писем не было два месяца. Она бегала к почтовому ящику по пять раз на дню. Караулила почтальоншу, переспрашивая, не могло ли письмо затеряться или пропасть. Наконец Нюта не выдержала и взяла билет в Мурманск. Вечером она привезла на дачу Лидочку и осталась до утра – поезд уходил на следующий день в шесть вечера. Все давно легли спать, а она все сидела в мансарде и смотрела на темное осеннее беззвездное небо. Не заметила, как поднялся отец, закурил, сел рядом и долго молчал. Оба молчали. Потом он наконец сказал: – Ну и что дальше? Как будешь жить? Нюта пожала плечами. – Как получится. Точнее – как сложится. – Губишь себя, – коротко бросил отец, раскуривая новую папиросу. – Моя жизнь, – ответила Нюта и добавила: – Прости. – Летишь к нему? – тихо спросил отец. Она мотнула головой. – На поезде. Отец закашлялся и затушил папиросу. – Он – хороший человек, – хрипло сказал отец. – Но… Такой судьбы я своей дочери не пожелаю. И потом, – добавил он, – он не имел на это права! Нюта улыбнулась. – А вот тут он совсем ни при чем. Во всем виновата я – он долго сопротивлялся. Впрочем, виноватой я себя не считаю. Так сложилось, пап, понимаешь? Значит, такая судьба… В Мурманске уже было совсем холодно, и по перрону мела мелкая и сухая поземка. Нюта вышла на привокзальную площадь и поймала такси. Она смотрела в окно, разглядывая город, где Яворский прожил столько лет. После Москвы Мурманск казался маленьким, тесным, провинциальным и серым. – Райончик – дерьмо, – сообщил таксист, – бараки, бараки. Отопления нет, воды тоже. Двадцать лет обещают снести. А не сносят. Гады, – зло добавил он. – У меня батя там жил. Как занемог, я его к себе. Хотя тоже условия… – Он совсем расстроился, вспомнив, видимо, «условия», и резко затормозил у нужного дома. Нюта расплатилась и вышла на улицу. Поземка, медленно поднимаясь, уже превращалась в метель. Она зябко поежилась – даже в зимнем пальто ветер и холод пробирали до костей. Улица состояла из темных, почти черных, деревянных бараков. Два этажа, два подъезда. Играли дети, из какого-то окна выглянула женщина, закутанная в серый платок, и позвала сына домой. Нюта вошла в нужный подъезд и поднялась на второй этаж. В коридоре пахло печкой, и, видимо, из кухни в коридор вырывался густой пар и доносились запахи подгорелой еды. На стенах висели жестяные тазы, корыта, детские санки и велосипеды. Деревянная лестница была темной и шаткой. Она подошла к двери и тихо постучалась. Дыхание перехватило, и ее качнуло в сторону. – Открыто, – послышался женский голос. Нюта нерешительно открыла дверь и увидела Яворского, лежавшего на узкой железной кровати, с измученным и посеревшим лицом, с закрытыми глазами и плотно сжатым от боли ртом. Возле него на простой табуретке сидела немолодая и грузная женщина, с лицом простым и приятным. Одета она была в темную вязаную «старушечью» кофту и валенки, обрезанные по самую щиколотку. Седые волосы выбивались из-под темной косынки. – Приехала! – выдохнула она. – Ну слава богу! – Она подошла к Нюте и протянула ей крепкую рабочую руку с коротко остриженными ногтями. – Катерина, – представилась она и, подумав, нерешительно добавила: – Ивановна. Нюта кивнула и сделала шаг вперед. – Плохо ему? Катерина кивнула. – Плохой. В больницу не хочет, говорит, не поможет. Я ставлю уколы. После укола он спит часа два, не больше. Есть отказывается, пьет только чай. Просит побольше сахару. Сладкого хочет, – грустно вздохнула она. Кивнула на стол, стоящий у маленького, подслеповатого окна. – Печенье купила. Овсяное. Мармелад. Думала, поест. На столе, покрытом старенькой, почти «смытой» клеенкой, стоял чайник с закопченными боками, и в тарелке лежало печенье и розовый мармелад. – Раздевайся, – пригласила Катерина, – а я – пойду. Он скоро проснется. А вам… поговорить надо… – И стала натягивать тяжелое драповое пальто с вытертым пожелтевшим серым каракулем. Нюта кивнула. – Вы соседка? Та усмехнулась. – Считай, что да. Нюта покраснела до самых корней волос – она поняла, что Катерина и есть та самая женщина-врач, про которую Яворский ей рассказывал. Она бросилась за ней вслед, нагнала на лестнице: – Простите! Та улыбнулась. – За что? Не за что! – И добавила, с прищуром посмотрев на Нюту: – А вы как? Надолго? – Я… – растерялась Нюта, – я, собственно… За ним, – выдохнула она. Катерина посмотрела на нее и кивнула. – Ну и добре! И умница. У вас, в столицах, может, и оживет. А здесь ему точно хана. Нюта села на табуретку и стала смотреть на Яворского. Спал он тревожно, вздрагивая и морщась во сне. Иногда что-то шептал, и она наклонялась, чтобы услышать. – Воды? Ты хочешь пить? – переспросила она. Яворский медленно открыл глаза и, увидев ее, кажется, не удивился. Его губы дрогнули – в слабой попытке улыбнуться, и она услышала тихое: |