Онлайн книга «Ничего особенного»
|
Ефимов с некоторым сомнением посмотрел на документ. Сказал: – Немножко не по форме. Ну ладно. Можете быть свободны. – Пошли, – сказал Мишка Таньке. – Вы идите, а гражданочку Канарейкину нам придется задержать, – сказал Ефимов. – Как – задержать? Нам еще до Бересневки сто десять километров пилить. – Ну как же… Ты обвиняешь человека в воровстве. По всем советским законам мы должны передать дело в суд, – объяснил Ефимов. Танька испуганно стала шить глазами. – В каком воровстве? – искренне удивился Мишка. – Ты же написал, что Канарейкина угнала твой мотоцикл? – А… Нет… Она не угоняла. Я ей сам дал. – Значит, сам? – А то… Зачем же ей красть? Она против меня живет. Улица Коккинаки, семь. А я – улица Коккинаки, четыре. От моего дома до ее – вот как отсюда досюда. Я ей крикнул: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!» – Покататься… А права у нее есть? – Нет, – пискнула Танька. – А она и не ездила. Я ей говорю: «Хочешь покататься?» Она говорит: «Давай!», а я говорю: «Не дам, у тебя прав нету», и сам ее в город привез. А мотоцикл на аэродроме поставил. – Так чего ж тогда людям голову морочишь? – нахмурился Ефимов. – Пошутил. – Мишка чистосердечно улыбнулся. – Ну ладно, шутник. – Ефимов выкинул заявление в корзину. – Еще раз пошутишь, я тебе пятнадцать суток влеплю и наголо обрею. * * * Шел дождь. Мишка и Танька стояли под деревом. Крона плохо защищала от дождя. Танька промокла и мелко дрожала. – На! – Мишка снял пиджак. Не глядя протянул Таньке. – Мне не холодно, – гордо отозвалась Танька, как советская девушка, не потерявшая скромность и гордость. – Как хочешь… На шоссе показались огни фар. Мишка подхватил канистру и выскочил на дорогу. Замахал руками. «Москвич» стал. Оттуда высунулся шофер. – Налей бензинчику, – попросил Мишка. – Бензин кончился. – Мишка кивнул на сиротливо стоящий на обочине мотоцикл. – А шланг есть? – Нету. – И у меня нет, – сказал шофер. – Ну, извини. Мишка вернулся к Таньке. – Надо самосвал останавливать, – сказал он. – Там болт внизу, отвинтишь, и порядок. Там бак с болтом. Понимаешь? – Ага, – сказала Танька, клацая зубами. – На! – Мишка опять протянул пиджак. – А то дрожишь, как с похмелья. – Тогда и ты возьми половинку. Стояли под пиджаком, прижавшись. Дождь шуршал в листьях. – Жлоб ты все-таки, Мишка, из-за какой-то паршивой мотоциклетки готов на весь свет человека охаять, – сказала Танька. – Я же за тебя волнуюсь, дура, – возразил Мишка. – Он тебе голову заморочит и бросит. Будешь потом на всю жизнь несчастная… – Ты лучше за свою Малашкину волнуйся. А мы с Валерием Иванычем и без твоих советов проживем. – А за Малашкину чего волноваться? Она человек верный… * * * Дед Егор не спал, когда в темноте в дом осторожно прокралась Танька. – Ты где это шатаешься? – настороженно поинтересовался он. Танька проворно вскарабкалась на печь, уютно устроилась. Полежала, послушала ночь. Мерно тикали ходики, откусывали от вечности секунды и отбрасывали их в прошлое. – Дедушка, – тихо спросила Танька, – а ты бабушку за что полюбил? – А она меня приворожила. – Как? – Танька приподнялась на локте. – Травой присушила… Как-то сплю, слышу, коты под окнами разорались. Высунулся, хотел шугануть, а тут меня за шею – цап! И вытащили. Связали. В рот кукурузный початок, а на палец какую-то травку намотали. Гляжу: двое надо мной ногами дрыгают и поют. А на другую ночь мне Евдокия приснилась. Будто идет среди берез вся в белом. Как лебедь. Думаю: с чего бы это она мне приснилась? Я ее вовсе не замечал. А потом уже после свадьбы она мне созналась, что приворожила. Братья Сорокины за бутылку самогона провернули это мероприятие. – А какая песня? – спросила Танька. – Вот чего не помню, того не помню… И Дуню не спросишь. Танька задумалась… И представилась ей такая картина. …Летчик сидит на круглой поляне, как пастушок, и играет на трубе. Вдруг в кустах душераздирающе завопили коты. – Кыш! – припугнул летчик и бросил в кусты консервную банку. Коты заорали еще пуще. Тогда летчик поднялся… пошел в кусты, и в этот момент кто-то схватил его за ноги. А дальше было так: летчик лежал в траве связанный, с кукурузным початком во рту, а два одинаковых деда в валенках вытанцовывали над ним и пели: «Ходи баба, ходи дед, заколдованный билет…» Деды положили руки друг другу на плечи и пошли легкой трусцой, перетряхивая ногами и плечами, как гуцулы. * * * Светало. Летчик не спал. Он лежал одетый на кровати в общежитии, глядел в потолок. Слушал многоголосие Кешиного храпа. Потом встал, достал из-под кровати футляр, осторожно извлек оттуда трубу. Вышел в окно. Так было короче. Солнце всходило над полем, и в его лучах каждая травинка казалась розовой. Стояла такая тишина, будто сам Господь Бог приложил палец к губам и сказал: «Тсс…» Летчик сел на пустой ящик из-под лампочек, вскинул трубу к губам и стал жаловаться. Он рассказывал о себе солнцу, и полю, и каждой травинке, и они его понимали. – Слышь? – Фрося толкнула Громова в бок. – А? Что? – проснулся Громов. – Опять хулиганит, – наябедничала Фрося. Громов прислушался. В рассветной тишине тосковала труба. – Который час? – спросил Громов. – Шести еще нету. – Ну это уж совсем безобразие! Громов вылез из-под одеяла и стал натягивать брюки. Вышел на улицу. Восход солнца, красота земли и высокое искусство трубача явились Громову во всей объективной реальности. Но Громов ничего этого не видел и не слышал. У него были другие задачи. Громов обошел Журавлева и стал прямо перед ним, покачиваясь с пятки на носок. Летчик увидел своего начальника. Перестал играть. Опустил трубу на колени. – Я вас разбудил. Извините, пожалуйста… – Лихач – раз… – Громов загнул один палец. – Пьяница – два. Бабник – три. Ночной трубач – четыре. Вот что, Журавлев, пишите-ка вы заявление об уходе. Сами. Так будет лучше и для вас, и для нас. |