
Онлайн книга «Настоящая любовь, или Жизнь как роман»
Сашка Серый, сын водопроводчика, жил на втором этаже в доме напротив нас, у него было четыре брата и пять сестер, и младшая половина этого семейства вечно торчала в зарешеченных окнах своей квартиры, упираясь в эти решетки надутыми пузиками с еще неутопленными пупками. Эти пупки красовались на их голых животах, как хвостики на арбузах. – Ара, еще не доиграли, – сказал Мурату Сашка Серый, сказал с типичным южным акцентом и с этим кавказским междометием «ара», хотя в крови у Серого не было ни капли восточной крови. – Давай, давай, – сказал ему Мурат, а мясник Арсен, совершенно потрясенный столь небрежным к его 160-килограммовой фигуре отношением, пожал плечами и пошел прочь. Серый крикнул наверх этим арбузным хвостикам, чтобы они сбросили портфель Мурата, и малыши с удовольствием выпихнули в дыру под решеткой тощий черный портфель с оторванной ручкой. – Ара, что случилось? – обеспокоенно спросил Серый у Мурата. – Ничего, домой надо, – сказал Мурат и ушел, а за его спиной тут же раздался крик: – Я за него! Я за него! Это выскочил из подворотни Гога-рыжий, сын стоматолога Махарадзе. Он на ходу доедал бутерброд. Игра возобновилась, но Мурат уже не видел и не слышал ее. Он степенно дошел до угла улицы, свернул на Красноармейскую и… опрометью бросился домой. Бежать ему было недалеко, он жил в трех кварталах от нас, на тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, где почему-то никогда не играли в футбол. Дома он швырнул портфель в угол и суматошно переворошил нижний ящик кухонного шкафа. Там хранилось все – от старой обуви до треснувшего питьевого рога. Среди этого старья Мурат нашел наконец обшарпанный полевой бинокль и умчался на улицу, ошарашив свою мать и старшую сестру Бибигюль тем, что впервые отказался от обеда. Только на ходу схватил со стола полбатона чурека. С этим полубатоном и биноклем он – уже не по тротуару, а по плоским крышам – вернулся к нашей улице и, задыхаясь от бега, шмякнулся на горячий кир. С крыши дома, где он разлегся (это был все тот же дом Серого), были видны окно и балконная дверь нашей квартиры. Не обращая внимания на раскаленный кир, тут же прилипший к его локтям и рубахе, и держа в зубах полчурека, Мурат навел бинокль на балконную дверь нашей квартиры. Диван был пуст. Сонька сидела за столом, ела зеленый щавельный борщ – ей пора было идти в музучилище. И – она была в халатике. И – она по-прежнему что-то читала, но уже не пела при этом, а просто читала, может быть – историю музыки, поскольку на носу были выпускные экзамены. Она ела щавельный борщ, забыв про хлеб. Хлеб на крыше противоположного дома жевал Мурат. Всухомятку. А внизу играли в футбол. От мостовой до крыши, на которой лежал Мурат, было двенадцать метров, не больше. И в то же время – очень далеко. Как от детства до первой любви. Сонька вышла из подъезда с черной папкой для нот и, опасливо обогнув орущих в футбольном азарте мальчишек, пошла в свое музучилище. Увесистая дерматиновая папка для нот с ручками-шнурами оттягивала Соньке руку. Нужно ли говорить, что Мурат следовал за ней – сначала по крышам, а затем по улицам. Свернув за угол, Сонька встретила маму – мама шла с базара, несла кошелку, полную зелени и баклажанов. – Ты поела? – спросила мама у Сони. Конечно, Сонька поела. – А газ выключила? – Ну, мама! – укоризненно сказала Сонька. – А когда ты придешь? – Вечером. Мы после занятий идем в филармонию. – Знаю я эту филармонию! – сказала мама. – Опять будешь шландаться с этим грузином! – Ну, мама! – сказала Сонька. – Он же в консерватории учится. Мы правда идем в филармонию. Из Вильнюса скрипач приехал, я же тебе говорила. – Ой, смотри, Сонька! – сказала мама и пошла домой. А Сонька пошла в училище, и за ней на расстоянии десяти метров, как привязанный, плелся Мурат. А вечером, поздним вечером, когда нашу Бондарную улицу освещают лишь закопченные фонари и в окнах гаснет свет, а в подворотнях-растворах стихает сухой стук нард, Сонька возвращалась домой, и провожал ее «этот грузин» Картлос – красивый флейтист из очень интеллигентной семьи, студент первого курса консерватории. Тихо отслоились от стены три фигуры и тихо преградили дорогу Картлосу и Соньке. – Закурить есть? – спросил у Картлоса Гога Махарадзе, сын стоматолога. – Я не курю, – сказал Картлос. Серый повернулся к Мурату, спросил: – Бить? – Подожди, – сказал Мурат и попросил Картлоса: – Отойди на минуточку. – Не хочу, – сказал Картлос. – Ара, ну бить? – опять спросил у Мурата нетерпеливый Сашка Серый. – Хулиганы! – сказала Сонька. – Серый, я твоему отцу скажу. Не трогайте его. – А кто его трогает? – спросил Серый. – С ним поговорить хотят. Ара, ты мужчина или нет? – спросил он у Картлоса. – Ты можешь от нее отойти? – Ну, могу, – сказал Картлос, хотя ему не хотелось. – Не ходи! – сказала ему Сонька. – Серый, я буду кричать. – Ара, не будем мы его бить, – сказал ей Гога, под руку отводя Картлоса в сторону. – Что мы – трое одного будем бить? Пальцем не тронем. Вчетвером они отошли от Сони на пять шагов. Остановились. – Ты с какой улицы? – спросил Мурат у Картлоса. – С Самеда Вургуна, а что? – сказал Картлос. – А зачем по нашей улице ходишь? – спросил Гога. – Я по твоей улице хожу? – Ара, что с ним говорить? – сказал Серый и ударил Картлоса под дых. И тут на них налетела Сонька. – Бандиты! Зверюги! – Она лупила их по головам тяжелой дерматиновой папкой для нот, но они не обращали на нее внимания, а когда Гога замахнулся на нее, Мурат резко двинул его в бок. Гога выпучил глаза: – За что, эй? – Ее не трогай, – сказал Мурат. – Серый, пусть она идет домой. Но тут Сонька с размаху шмякнула папкой ему по голове. Он посмотрел ей в глаза и сказал: – Еще! А Картлос вырвался наконец из кольца, отбежал в сторону. Серый и Гога погнались за ним. А Сонька в истерике продолжала бить Мурата папкой по голове, он стоял, набычившись, и после каждого удара говорил: – Еще. Сонька устала и заплакала. – Бандюги! – проговорила она сквозь слезы. – Все равно я буду с ним ходить… – Не будешь, – сказал Мурат. |