Книга Три грустных тигра, страница 101 – Гильермо Инфанте Габрера

— Мне она сказала, это рак.

— Да какой на хер рак. Истерический симптом.

— Похоже еще на системную красную волчанку.

— Черт. Звучит мертвецки. Что бы это ни была за зараза, она меня с толку сбила, хотя я весь вечер на нее смотрел.

— Я заметил, думал, ты на нее глаз положил. Боялся, ты передумаешь. Тетка, или фальшивая тетка, мне вообще не нравится, хотя сама по себе вполне ничего.

— Я? На нее? Когда это ты видел, чтобы я клал глаз на мулаток?

— А что? Она красавица.

— Она была чудо как хороша раньше и уже тогда меня не зацепила. Ей было не больше пятнадцати.

— Вот блин.

Он заказал еще кофе. Собрался всю ночь не спать? Может, чайку? спросил я, но он пропустил мимо ушей мой тон. Или я его пропустил в вопросе? Здесь его слишком крепко заваривают, невкусно получается. Честертон пишет, что чай, как и все, что с Востока, в концентрированном виде превращается в яд. Это он про нашу провинцию? Он улыбнулся, но ничего не сказал. На сей раз точно знал, что кости уже у меня в руке. Но Арсенио Куэ, как ни в какую другую игру, был погружен в свой повествовательный покер. Вот сейчас.

— Когда я сказал «сэкономим на ругательствах», я имел в виду — не за счет описания красот противоположного пола, а совсем наоборот. Бывает такое, что и не описать вовсе. В тот славный день время остановилось. По крайней мере, для меня. Потом я упал в пропасть глубже, чем в колодец сна, того видения; чего только, Сильвестре, чего только мне не пришлось пережить, чтобы стать тем, кем я стал! Если я кем-то стал. Ты не поверишь. Поэтому и не рассказываю. К тому же теперь стошнит уже тебя, а не меня, вот это увольте, курицу никому не отдам. Я следую маэстро Ницше — он пишет, что о чем-то действительно важном можно говорить лишь цинично или на языке детей, а я не создан для сюсюканья.

Кроме добровольного цинизма, в нем сквозила жалость к себе, великая милость, сочувствие Арсенио Куэ к эуКоинесрА, как он величал свое альтер-эго, альтернативное эго. А у оси крен. Рука осени. О, сена и кур! Я ожидал, что он скажет еще что-нибудь, но он промолчал.

— А Вивиан?

Он достал черные очки и надел.

— Оставь в покое очки, солнца вроде нет. Даже в чистых, хорошо освещенных местах. Посмотри.

Весь стол был закидан пеплом, я подумал, он натряс сигарой. Но тут мне на рукав приземлилось черное пятно, которое я сначала принял за мошку в глазу, потом за бабочку или какое-то другое насекомое. Я тронул его пальцем, и оно рассыпалось. Оказалось, кусочек сажи, удивительно, раньше я не видел, чтобы сажа оседала ночью. Интересно откуда. Наверное, потому, что фабрики ночью стоят. Но некоторые-то работают. Сахарные заводы, например, и бумажная в Пуэнтес-Грандес. Новые хлопья сажи опускались на мой костюм, на рубашку, на стол, а потом скатывались на пол, словно черный снегопад.

— Мне показалось, бабочка.

— У меня в деревне сказали бы «мятлик».

— И у меня. А здесь говорят «бражники». В наших краях говорят, они несчастье приносят.

— В Самасе наоборот, что это к удаче.

— Зависит от того, что потом произойдет.

— Возможно.

Ему не по нраву пришелся скепсис в рядах верующих. Я подцепил пальцем одну черную снежинку, опустил на ладонь, и она чуть ли не засияла среди бледных линий Жизни, Смерти и Удачи, потом скатилась по Венериному бугру и слетела на пол.

— Это сажа.

— Кусочек почти чистого углерода. Застынет — алмаз будет.

Куэ цокнул языком, губами, ртом.

— Ага. А будь у моей бабушки колеса — была бы она «Форд Т». Черт, — сказал он, снимая и снова надевая очки, — это у них от дождя и ветра труба накрылась, вот сажа и летит обратно в кухню, и дым тоже.

Так оно и было; я подивился его смекалке. В жизни не подумал бы про кухню, про сломанную трубу, про проливной дождь, идущий в другом полушарии, в общем, не связал бы сажу с ее самым вероятным источником. Не просто практичный, а прагматичный Куэ подозвал официанта и показал на столик, который тут же вытерли, и на приоткрытую дверь в кухню, которую захлопнули.

— Хороший у них тут сервис, — сказал он.

Тут я вспомнил, что, кроме всего прочего, в нем живет попка-прагматик: он читает рекламу на радио.

— Мне руки надо помыть, — сказал он и пошел в туалет. Я тоже пошел в туалет и подумал, что это неспроста.

XXI

Я тоже пошел в туалет и подумал, что неспроста на нужной двери (бывают ненужные двери: этика архитектуры: на фасаде, у входа: lasciate omnia ambiguita voi ch’entrante: не бывает дверей двусмысленных) реалистично нарисовали шляпу. Цилиндр. Меня что, ожидали? Я поделился своими соображениями с Куэ поверх открывающейся в обе стороны дверцы, за которой он издавал такие звуки, будто писал. Что тут было изначально, ватер-клозет или салун? Ответ-вопрос на первый вопрос, он же мой ответ, прозвучал незамедлительно. Уайт Эрпсенио Куэ искусно выхватил из-за пояса сразу оба пистолета.

— А ты считаешь себя джентльменом?

Интересно, он левша? Не знаю, на всякий случай зовите меня Дикий Билл Хичкок.

— Нет, но зато я довольно цилиндрический, — я пустил в него шесть смеховых пуль: бестолковых, слепых, беспощадных, уж не знаю как попавших в цель: — И потом, неизвестно ведь, что хуже: быть джентль-меном или ша-маном?

Он вышел с поднятыми руками, я подумал, сдается. Но нет, он направился к раковине, вымыть руки, посмотреться в зеркало и поправить пробор. Он помешан на своем косом проборе. В жизни он не левша, только в Зазеркалье.

— А ты, стало быть, вообще ни во что не веришь?

— Верю. Много во что, почти во все. Но не в числа.

— Потому что считать не умеешь.

Это правда. Я с трудом складываю.

— Ты же сам сказал, что математика сродни лотерее.

— Математика-то да, но не все составляющие арифметики. В магию чисел верили еще до Пифагора с его теоремой, наверняка еще задолго до египтян.

— Ты веришь в драгоценные камни из колье Мадам Фатальность и из почек Доньи Фортуны. А я совсем в другие вещи.

Он смотрел в зеркало и проводил рукой по заостренным от полуночничанья скулам, по бледным щекам, по раздвоенному подбородку. Узнавал себя заново.

— Это мое лицо?

Что я говорил? Елен Троянский, Эней Виргилианский, Иней Сиберианский, Улей Медвянский — извращенец, словом:

— Лицо человека, который в возрасте двадцати двух лет затерялся в джунглях и сумел выбраться, но при этом не разбогател? Своей жизнью я опровергаю Дядюшку Бена, не того, который Анкл, не того, который на банке, а брата Вилли Ломана, Бена.

— Бен Тровато. С Энон Э. Веро. Они не родственники.

— Ты сам все знаешь. Знаешь, что я рисково жил.