Книга Три грустных тигра, страница 94 – Гильермо Инфанте Габрера

— Серьезно, — сказал я. — Кроме шуток. Надо взглянуть на твой пупок. Ты, наверное, робот Куэ.

Он все потешался.

— У роботов тоже пупок есть.

— Ну, не знаю, родинку, родимое пятно, ссадину, шрам. Они теперь, наверное, с другой стороны.

— Тогда я не двойник. Я свое отражение в зеркале. Эукоинесра. Арсенио Куэ на языке Зазеркалья.

— Я тебе самым ответственным образом заявляю, что у этой девушки серьезные, серьезнейшие проблемы.

— Конечно, серьезные, только ты не психиатр. А если вознамерился стать им — на меня не рассчитывай. Психиатрия ведет к самому худшему.

— Ионеско утверждал, что арифметика.

— Да неважно. Психиатрия, арифметика, литература — все они ведут к самому худшему.

— Алкоголь ведет к самому худшему. Вождение ведет к самому худшему. Секс ведет к самому худшему. Что ни попадя ведет к самому худшему. Радио ведет к самому худшему, — он сделал жест типа «нашел кому рассказывать», — вода ведет к самому худшему, даже кофе с молоком ведет к самому худшему. Все ведет к самому худшему.

— Я знаю, что говорю. Не следует врываться в райские кущи, а тем более есть с древа добра и зла.

— Есть древо?

— Есть плоды, логик хуев! Процитировать тебе полностью? Зачитать? — я помотал головой, но поздно.

— От всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него…

— Тогда лучше и вовсе не двигаться. Превратиться в камень.

— Я тебе толкую о вещах конкретных, реальных, близких и, в первую очередь, опасных. Я в тыщу раз лучше тебя знаю жизнь. Отвяжись от девицы, забудь о ней. Пусть тетка или кто она там о ней заботится. Это ее крест. А у тебя свой. Какой бы он ни был — лишь бы быть.

— Замолкни, вон они идут!

Идут. При полном параде. Магалена то есть, потому что Беба и не растрепывалась. Магалену будто подменили. Точнее, вернули в прежнее состояние, она стала похожей на себя предыдущую как две капли воды.

— Нампара, — сказала тетка или Беба Мартинес или Бабилон на своем спутанном языке. — Очнь позна уже.

Разглагольствования. Gimme the gist of it, Ma’am, the gift to is, the key o’it, the code [170] . Куэ сказал, О’кей, попросил счет и расплатился деньгами Рине. Мы вернулись в Гавану, и Куда сеньориты пожелают быть доставленными, сказал Сама Галантность Куэ, и тетка сказала, Да там де вы нас увидили мы там рядышкам сасем живем, и Куэ сказал, О’кей, и, поскольку Галантность Галантностью, а странности странностями, добавил, что тетка потрясающая красавица, с ног до головы, просто ваще, и пусть она ему позвонит, и дал телефон и повторял его на мотив «Джингл Беллз», пока она не выучила и не сказала, что ничего не обещает, но позвонит, и мы выехали на авениду Президентов и высадили их на углу Пятнадцатой и крайне вежливо распрощались, и Магалена вышла, даже не пожав мне руки, не оставив в моих пальцах проигрышного билета или номера телефона. Ни царапины — лишь в воспоминании. Вот она, жизнь. Есть везунчики. Что-то спасает их, и они никогда не суются в замок Дракулы и не зачитываются рыцарскими романами, потому что рассказы о приключениях Лоселота, или Амадиса Де Голльского, или Белого Рыцаря, как известно, ведут к самому худшему. Лучше по-прежнему пассивно ходить в кино — там хоть взаправдашние женщины ведут всего лишь к месту в зале. Капельдинершы. Но, кто знает, возможно, где-то в Швейцарии русский белый многажды-эмигрант придерживается мнения, что и они ведут к самому худшему. Что же делать? Остановиться на Ким Новак? А онанизм — не самое худшее? В детстве мне так и говорили, мол, туберкулезом заболею, мозг размягчится, сил не будет совсем. Вот блин. Жизнь неизбежно ведет к самому худшему.

XIX

Воздуха не хватает, сказал Куэ и остановился, чтобы убрать крышу. Потом спустился по Двенадцатой и переехал Линию, и мы вернулись во владения, в пределы Мебиуса, по-простому — Малекон в обе стороны.

— Бустрофедона не хватает, — сказал я.

— Дались тебе психи, покойники и великие мужи прошлого. Начитался сказок о привидениях. Вот и весь сказ.

— А ты что знаешь о привидениях?

Он посмотрел на меня с таким видом, будто посылал куда подальше или просто на хуй, и сделал отчаянный жест. Со мной невозможно разговаривать.

— Привидения — это видения, которые возвращаются к нам и больше не покидают. Правда, фантастика? Мертвецы, которые не могут умереть. То есть бессмертные. Под фантастикой, заметь, я имею в виду то, что «необычно», «потрясающе», «грандиозно». Нехило, если ты бывал в Камагуэе. Или в Аргентине.

— Понимаю тебя, но, ti prego [171] , и ты меня пойми. Кажется, я уже как-то говорил, что мертвец для меня больше не человек, не личность, — это труп, вещь, даже не предмет, а так, бесполезная рухлядь, она ведь ни на что не годна, только гнить и становиться все страшнее и страшнее.

По какой-то причине этот разговор действовал ему на нервы.

— Почему бы уж не схоронить Бустрофедона? Он начинает смердеть.

— Знаешь, во что обходится великий покойник?

Он не понял. Я зачитал список, который помню наизусть.

— Семь песо?

— Семь песо, семь псов. Накинь еще за работу похоронной команде, могильщикам. Считай десять песо, даже одиннадцать.

— Столько стоили похороны Бустрофедона?

— Нет, столько стоили похороны Марти. Печально, правда?