Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Над ней комедия не раз смеялась встарь… Девятнадцатый век, автор неизвестен Лучше всего думается в ванной… …когда стоишь под душем. И если моешь посуду – сколько раз убеждался. У других, возможно, иначе, у меня оно так. Но какая порядочная муза явится в ванную комнату, чтобы вдохновить намыленного мужчину? Какая уважающая себя муза захочет иметь дело с мытьем грязных тарелок? Не взмывает с Парнаса Мельпомена, облетает стороной Талия в светлых одеяниях, не проявляется покровительница наук и искусств, персонально ко мне приставленная, крыльями опахнув на подлете. Музы, молю – из толпы многогрешного рода людского Вечно влеките к священному свету скиталицу-душу! Пусть тяжелит её мед ваших сот, укрепляющий разум… Умоляй, не умоляй – не увлекут за собой. Медом своим не утяжелят. Что же нам остается? Чем пробавляемся?.. Садится на окно, у меня над головой, та самая ворона, которой я любопытен. Вышагивает по выпуклому его пластику, выказывая себя, постукивает клювом для острастки, будто желает разбить окно и пробраться внутрь, к компьютеру, накаркивает с расстояния характеры, диалоги с конфликтами – с нее спрос. Является без вызова Моти-водопроводчик в заляпанной спецовке, большой и медлительный, хмурый и улыбчивый. Усаживается за мой стол, перебирает текст, разобрав на слова, перекраивает без жалости абзацы, прочищая заторы, собирает заново к изумлению автора. И неплохо получается, ей-Богу, неплохо. Я не сетую. Годится ворона, лишь бы почаще накаркивала. Годится и Моти-водопроводчик. Такое у меня понятие. – Вам хорошо, – огорчается сведущий человек. – Вы, теперешние, мало что знаете. А я придумаю – было у того, было у этого… Какое уж тут сочинительство! – Не слушай его, – уговаривает Гоша, мой герой, запрятавшись в глубинах книги. – Что выдумал, то твое… Остаться бы с этим занятием до конца дней. Перекатывать слово – леденцом во рту, к созвучию гласных-согласных, худо ли?.. Читатель поинтересуется: – Ваш Гоша – графоман? – Не думаю. – Его ворона накаркала? На провокационные вопросы не отвечаю. Бурчу под нос. Сам себя убеждаю: – Ну и пусть, ну и ворона… Поэту нужна трагедия для вдохновения. Но их же много, поэтов, где взять столько трагедий? На всех не напасешься. На прозаиков не напасешься тоже. Доказываю невесть кому: – Нынешняя трагедия не приходит на котурнах. Нынешняя является в шлепанцах, шаркая по полу, – не всякому распознать... Завершаю не без умысла: – И у нас, у прозаиков, бывают откровения – поэту не по плечу. Сорвать лист с дерева, растереть пальцами, ощутить его кожистость, вдохнуть терпкую горечь… А на улице Гиллеля подошла ко мне женщина с расширенными зрачками и беспокойным взглядом, который не уловить. – Купите мои стихи. За пять шекелей. – Непременно. Заплатил пять шекелей, получил тетрадный лист в голубую линейку, оборванный по краю, на листе – десять строк, написанных нестойким почерком, словно водили по бумаге куриной лапкой. Разобрать было не просто, и вот это стихотворение в вольном пересказе: Пришло лето. Лето явилось в Бейт ѓа-Керем. Цветы с гор и утренняя прохлада – всё это мне, ко мне в Бейт ѓа-Керем. Ставить вопросительные знаки не трудно… …еще проще – знаки восклицательные, но точка, неприметная точка на жизненном пути не каждому под силу. Вырос мальчик в московской семье. Надумал посетить синагогу. Ходил вверх-вниз по переулку, поглядывал искоса на лестницу, что вела в здание, ступить на нее не решался. В другой раз то же самое. В третий. Но однажды, на подходе к синагоге, углядел на тротуаре шапку, будто для него приготовленную. Надел на непокрытую голову и вошел внутрь… Он не был еще раввином, когда мы встретились в Израиле, но он им стал. Меня обучал премудростям. Пришел к нему и сказал: – Сегодня у меня на бумаге родился человек. Его не было вчера, не было никогда, но вот он есть со своим характером и судьбой, как открылось убежище, за которым этот человек ожидал своего часа. Какая муза подсказала – распахнуть дверь в то убежище? Какая нашептала фамилию затворника, его воинское звание?.. Он внимательно слушал, тот, который не был еще раввином, а я сообщал подробности, изложенные на бумаге. Фамилия у человека оказалась замечательная. Потряскин. Воинское звание – соответственное. Лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у волоокой безобразницы Груни, нимфы местного значения. На своих харчах да на ее покладистости. По вечерам дом подрагивал от танковых усилий, и дальнобойный Потряскин ревел на всю округу: – Груня! Не сбивай мне наводку, Груня! Броня крепка и танки наши быстры, Груня! И наши люди мужеством полны!.. Его убили в сорок втором году, и строчки проявились на бумаге, соответствуя этой потере: все войны делятся на справедливые и несправедливые; справедливые – когда ты убиваешь, несправедливые – когда тебя. Для Потряскина это была справедливая война, на которой его несправедливо убили. – Ништо, – сказал. – Я им просто так не поддамся. Я их с собой прихвачу, на тот свет, этих сраных Гудерианов! И полез на прощание из галифе. Пять минут с Груней, как пять жадных затяжек. Так жил и так умирал бронебойный лейтенант Потряскин, которого не сломить никому… Он с интересом посмотрел на меня, тот, который не был еще раввином, а я продолжил: – Не создан ли он, лейтенант Потряскин, в один из дней нескончаемого творения, и ожидал моего появления, чтобы шагнуть через порог? Нет ли вокруг нас потайных дверей на подходе к удивительному, которые отомкнутся со временем? С иными ощущениями, иными ароматами? Не в каждом ли из нас эти двери, за которыми томятся неопробованные чувства? |