Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
Тут меня осенило. «Зовите‚ – прошу, – верную секретаршу мою! Она и в темноте‚ при погашенном свете‚ отличит своего начальника при любом перекосе». Привели секретаршу. «Опознайте»‚ – велят. А она поглядела на меня подозрительно: «Пиджак‚ вроде‚ с нашего. Самый Большой Пиджак. И туфли с нашего. Самые Большие Туфли. И бородавка – Самая Большая. А чтобы наверняка‚ следует уединиться. Без свидетелей». Уединили нас, шепчу отчаянно: «Милая‚ помогай! Выручай, родная! Озолочу! Премиями завалю! Путевками с пайками!» А она строго: «Я вам не милая‚ гражданин. Я вам – Самая Главная Секретарша Самого Большого Помощника. Делайте свое грязное дело». Через малое время заходят к нам‚ свет включают, спрашивают с интересом: «Ну что?» А она в сомнениях: «Был‚ – говорит‚ – раньше Самый Большой Помощник‚ а теперь не очень. У светил надо спросить. Влияет ли простуда на перекос одного только лица». Вызвали Самое Большое Светило‚ а он: «Я‚ – говорит‚ – светило по другой части. Я Самое Большое Светило по Самым Нижним Конечностям». – «А по Средним у нас кто?» – «А по Средним у нас никто. Было одно светило, да в Израиль укатило...» – Ну и что? – тут же спросил Штрудель. – В чем превосходство? Вашего над не вашим? В чем? – Живу‚ – ответил. – Дышу. Внуков нянчу. А могли бы сгноить. За перекос линии. Народ отправился по домам в благостных размышлениях, а петух глаз сощурил, как нацелился: – У вас бородавка не на месте. – Очень даже на месте, – с достоинством произнес сановитый мужчина. – Наподобие бородавки на начальствующей физиономии. – У начальствующей она на носу. Со вчерашнего вечера. А у вас – на подбородке. Самовольством пробавляетесь? В преступных измышлениях? Дабы учинять пронырливые пакости?.. – Призвал Штруделя: – Вскричи горестно. Тот вскричал себе на изумление: – О, злохитрое непокорство! О, дерзновенное бесстыдство! О, закоснелое своеволие, в крамолу уклонившееся!.. Сановитый мужчина затрясся под габардиновым плащом, который до пят: – Утруждаемы сверх меры… Себя не балуя… Циркуляры некогда пролистать. Директивы осмыслить... Переставил бородавку с подбородка на нос, вздохнул облегченно: – Попрошу под надзор. И за спинами пришельцев определились соглядатаи. Сиплый и Сохлый. Рявкнул Сиплый, прочищая голос: – Чего стоим, курицыны дети? Петух даже не оскорбился, только промолвил гордо: – «Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто дурно воспитан». Рявкнул и Сохлый: – Что ты сказал, куриное отродье? – Это не я сказал. Это Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд. Восемнадцатый век. – Граф, – задумчиво повторил Сиплый. – Таких мы еще не утюжили… 3 Начитанный слабоумный с раздутой головой шагал в приплясе по тротуарам, шлепая по асфальту битым ботинком, вычитывал вслух рекламы на крышах, объявления на стенах, печатные и непечатные выражения на заборах. Это был городской юродивый в обносившейся одежде, несуразный телом и разумом, напускавший на себя несусветную дурь. Его сторонились из-за выкриков, в которых улавливали скрытые поползновения, а также из-за запахов смердящего тела. Даже Сиплый с Сохлым затруднялись ходить за ним, требуя дополнительное питание за вредную для дыхания службу. Шел – оповещал встречных: – Вода закипела. Пора кидать макароны... Остерегал поперечных: – Рай закрыт. Все ушли в ад... Шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой, свидетельствуя о неряшливости их владельца. На самом деле он никогда их не завязывал, чтобы в единый миг сбросить ботинки и убежать налегке, в одних носках. Наделенный немалым разумом, он сознавал, что лучше ходить босиком, дабы не терять время на сбрасывание обуви, но это наводило на мысль о преступном намерении, чего никто в городе не мог себе позволить. Будучи ума выдающегося, он сознавал, что убежать некуда, даже босиком, негде схорониться, а потому носил в кармане гребешок и зубную щетку на случай внезапного задержания. Лишь прозорливцу дано стать юродивым. Отмстителю за утеснения. Пришел домой, запер двойные двери, занавесил окна тяжелыми портьерами, и раздутая его голова приняла обычные размеры, тело и одежды заблагоухали свежестью майского утра. Сел в кресло, раскрыл недозволенную книгу, читал, раздумывал, нашептывал в уме укоризны: – Старое истлевает, новое не проявляется… Повсюду скрежет ненависти, бормотанье злобы и зависти, люди служат своему чреву, боязливы и малодушны… В дверь постучали. Быстро захлопнул книгу, раздул голову до нужной величины, завопил шутейно на два голоса: – Хозяин дома? – Дома. – Гармонь готова? – Готова. – Можно поиграть?.. На пороге встал мужчина с петухом. – Здравствуйте, – сказал Штрудель. – Здравствуйте, – сказал петух. – Вам привет от Томаса Мора. Из шестнадцатого века. – Я вас не знаю! – вскричал. – Вы провокаторы! Подосланы вражеской разведкой... Петух произнес без выражения: – «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Томас Мор. Сын Джона Мора, джентльмена. Слабоумный сразу поверил. Слеза блеснула в глазу: – Я ждал… Господи, как я вас ожидал! Петух сообщил: – Вас не забывают. О вас думают. – Я верил… Я так в это верил под личиной юродства! Скоро ли придет освобождение? – Нет, – ответил. – Нескоро. Щит спасения выставлен, день избавления назначен, только кому он достанется? Штрудель был сердобольным. Штрудель сказал так: – Не слушайте его. Освобождение близко. Оно за углом. – Не вмешивайся в естественный исторический процесс, – прошипел петух и ткнул в ногу клювом. – Кому сказано! Но юродивый уже поверил Штруделю. Прижал книгу к груди, воскликнул в восторге: – Я знал! Верил в страну за углом! В ее благородные идеалы! И вот же… Вот… Вы оттуда? Кавалер ордена Золотого Гребешка ответил с присущей ему уклончивостью: – Мы отовсюду. – Подробности! Умоляю в нетерпении!.. Петух скривился в небрежении: – Будут тебе подробности. Забубнил по необходимости: – Утопия, остров вольности. Где города обширные и великолепные, числом пятьдесят четыре. Где обитают народы, послушные законам; блага принадлежат всем на том острове, и каждый пользуется ими по потребностям. Там рабочий день – шесть часов телесных усилий, остальное время для утонченных бесед, вольных занятий науками и искусствами, – в этом, по их мнению, заключается счастье жизни. |