Онлайн книга «Шел старый еврей по Новому Арбату»
3 Встали возле магазинной витрины. Увидели телевизоры, выставленные на продажу. С каждого экрана взглядывал на них правитель всех времен, Неотвратимая Отрада Вселенной. Открывал рот без звука, без звука ему аплодировали. Петух подмигнул должным шифром, и на экранах возник кур в темных очках. – От кочета к кочету. Зачем вызывали? Сообщил кратко: – Опасность. Не предусмотренная заранее. Попрошу указаний. Кур разъяснил: – Налево. И еще налево. Там баня. – Баня? – завопил Штрудель. – Какая еще баня?.. – В которой моются. Отключился. Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали. Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места. Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой. Обмылки под ногой. Скользота. Упасть – не встать. На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия: – Архиважно… – И архинужно… – Архиполезно… – И архиприятно… Первый банщик похвалялся перед вторым: – Знаешь, кого я вчера намыливал? – Кого? – Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении. Второй не оставался в долгу: – Знаешь, кому я мозоли выводил? – Кому? – Знать тебе незачем. И у меня подписка. В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли: – Знаете, кому мы речи сочиняем?.. Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием. Беседовали между делом, обрабатывая телеса. – В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа… – А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся… Петух юркнул в парилку. Штрудель юркнул за ним, под самый потолок. Где пар густоты невозможной. Тела неразличимые. То ли есть они, то ли их нет. – Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше. Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота. Спросила: – How are you? Сама и ответила: – Fine. – Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть. – Там не продохнуть, а здесь – fine. Рука высунулась наружу. Тощая, мосластая, с редкими волосинками. Попросила слова. – Кто таков? – Застенчивый молчальник. – Чего хочешь? – Высказать свое. – Начинай. Мы слушаем. Молчал. Мучился. Страдал. Сказать боязно. Штрудель не утерпел с вопросом: – Которые неразличимые. Не народ ли будете? Затревожились: – Тебе зачем? – Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства. Прогудели из парной невидимости: – Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком? Штрудель забеспокоился: – Вас сколько, народ? Пригрозили: – На тебя хватит. Петух вдруг сказал: – Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно. – Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться. И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии: – Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать. Затихли в глубинах пара. – Эвона как… Затаились, как обезлюдели. Обдумали сказанное. – Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?.. Вздохнул: – Задержаться нельзя. Забубнили в расстройстве: – Какие у нас надежды?.. – Откуда плодородие?.. – Мануфактуры-искусства… – Шуршим мало помалу… Заколыхались. Заныли горестно: У людей-то в дому – чистота, лепота, А у нас в дому – теснота, духота. У людей-то для щей – с солонинкою чан, А у нас-то во щах – таракан, таракан!.. Сидели. Потели без удовольствия. Раскрывались наружу народные поры. Вырывались откровения. Но голоса в глубинах парилки. Размягченные. Порами наружу раскрытыми. – …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…" |