Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
|
– О Большом брате давно написаны антиутопии. – Да, Хаксли, Оруэллом. – Вы так мрачно воспринимаете нынешние изменения? – Символические смерти Бога и Человека под напором нынешней цивилизации уже трудно не принять за реальные. – И как… Как это можно описать? – Довольно просто, до обидного просто: под «мягким», но тотальным напором машинизации человек забывает себя, естественного и сложного, и сам безропотно машинизируется, превращаясь в запрограммированного биоробота… – Кем запрограммированного? – Не кем, а чем – условно говоря, машинами, которые нас обслуживают: автомобилями, самолётами, телевизорами, кухонными комбайнами, компьютерами, сотовыми телефонами; самим ускорением ритмов жизни, дробящейся на операции, исполняемые нами автоматически. – И мы всего этого хотим? – Очень! – А Бог? – Бог даже если он ещё для кого-то жив, тоже хочет, судя по тому, как сам он быстро машинизируется: в бездумно-автоматизированном нашем сознании Бог уже замещается всемогущим образом Терминатора. – И уже птицы падают с неба, в Америке, в штате Айдахо, – вздохнула Оксана. – Видели вчера новости? – Помните «Из анкеты», алексеевское стихотворение? В счастливом мире до потопа я был весёлым троглодитом и добродушным мастодонтам я за ушами щекотал но был потоп. В балконную дверь полилась музыка, показавшаяся знакомой. – В La Pieta начался концерт. Знаете, Вивальди там служил органистом? – Юрий Михайлович, ваша мама знаменитой оперной певицей была? – Не очень, по-моему, знаменитой. Из-за болезни горла ей пришлось рано оставить Мариинскую сцену. – У нас во Львове тоже был хороший оперный театр, с традицией, там когда-то Саломея Крушельницкая пела. – Во Львове? – Оксана из Львова, – кивнула Вера, – не нашла там после окончания университета работы и… – И осела в Венеции. – Сюрприз за сюрпризом! – Но чему вы так удивились? – Я в школьные и студенческие годы многократно бывал во Львове, к родственникам приезжал на каникулы. – И где вы жили во Львове? – Рядом с университетом и парком Костюшко, на тихой улице Семнадцатого Вересня. Там, напротив нашего дома, помню, был крохотный кинотеатр «Зоя». – Ой, я в парке Костюшко, помню, к экзаменам по истории искусств любила готовиться! И у меня на той тихой улице бабушка жила, в таком чёрном-чёрном доме с угловым ресторанчиком и атлантами. Сюрприз за сюрпризом. – В том чёрном доме, над атлантами, я летом и обитал. – Мир тесен, – сказала Вера и встала. – Мне пора заняться спагетти с каракатицей, чтобы угрозу привести в исполнение, а вы пока морально крепитесь: Лукрецию я отпустила домой, вам придётся узнать, на что я способна. – А телячья печёнка будет? – весело выкрикнула Оксана. – Будет, будет, – пообещала Вера, оглянувшись в дверях. – Будет, если ты мне поможешь. – Кто такая Лукреция? – спросил Германтов, когда Вера вышла. – Кухарка. Вере Марковне достаётся в последнее время: мало что с психикою были проблемы, так у неё вчера вечером, когда вернулись вы из Милана, случился сердечный приступ. – Устала? Всё-таки больше трёх часов за рулём. – Переволновалась. Очень она тоскует… И её мрачные предчувствия мучат, сказала вчера, что скоро она умрёт. – Как же дом, дети – оптимизма не прибавляют? Только рукой махнула. – Вы бы знали, какая смертная тут, в этой гнили, тоска берёт. Да, Юрий Михайлович, так чем же занимались вы во Львове на каникулах? – Мои приезды выпадали на лето, я наслаждался ничегонеделанием в прекрасном городе, а что может быть интереснее незнакомого исторического города? Я осматривал костёлы, прогуливался по центральному бульвару, под каштанами; от пышного оперного театра и памятника Ленину шёл к памятнику Мицкевичу… – Перед оперным театром на месте Ленина уже Бандера стоит, правда, фигуры поменяли, а советский постамент под Бандерою сохранили. – Постамент с гранитными знамёнами? – Ну да! – Постамент-рудимент – кто бы мог подумать? – И меня в детстве бабушка гулять на центральный бульвар водила. А когда зацветал жасмин, поднимались мы на Высокий Замок… И в костёлы я заходить любила, а знаете для чего? Нет, не молиться, а чтобы смотреть на огоньки свечей – каждый огонёк как-то по-своему дрожал, колебался. Свечи в память об умерших зажигали, а сами огоньки, казалось, оживляло моё дыхание. «Сплошные совпадения, как нарочно подстроенные?» – недоумевал Германтов, слушая певунью из Львова. – Оксана, – позвала Вера, – смена блюд. Пора расставлять глубокие тарелки. Круглое белое блюдо с внушительной горкой спагетти, над которой, как над конусом вулкана, клубится пар… И каракатица в компании со щупальцами кальмаров в густых лиловых чернилах, и винный уксус, и оливковое масло, и тёртый пармезан… – Зубы чёрно-синие от соуса будут, но не бойтесь, есть специальный отбеливатель – пополощете рот и… – Как вкусно! – Хотите розовое вино? Между прочим, из Венето, – гипнотично глянула Вера, – поздний сбор, с виноградника близ виллы Барбаро. Еле ощутимый укол. Германтов пил маленькими глотками. Чуть наклонённая голова, а как плавно сопрягалась с контуром шеи линия плеч, как застыли коралловые нити над расщелинкой между пиалами груди… И – чуть в стороне – вазочка с синими гортензиями; скомпоновал портрет и взял в раму. – Мне жаль Головчинера, – вспомнила сердобольная Оксана, скорчив скорбную рожицу, – жарища, а костюм Казановы такой тяжёлый! – Клин клином вышибается, – сказал безжалостный Германтов, – как-то Сальвадор Дали в непереносимо знойный летний день был приглашён на приём, жена спрашивала, что надеть, чтобы не свариться, и он надел шубу. Но зачем он-то здесь, зачем? И где она, венецианская атмосфера, которая обволакивала его на ступенях Реденторе? А что за цель была у этого обеда со светской болтовнёй, какой смысл мог быть в самом его присутствии здесь – в неприхотливом поддержании болтовни? Ну никак не удавалось ему бездумно наслаждаться вкусной едой в компании с молодыми красивыми женщинами… Вот уж действительно, то пробовал повести беседу, то, как и подобало мэтру, нацепив маску глубокомысленности, отвечал на якобы каверзные вопросы, то чувствовал себя не в своей тарелке. Он, прирождённый лектор, мгновенно завладевавший вниманием любой аудитории, он, записной шутник, с кажущейся непроизвольностью дозировавший в застольной беседе весёлое и серьёзное, не очень-то управлялся уже со своими речевыми энергиями, да и чувствовал – это особенно его волновало, – что вообще все его планы и намерения словно бы сбились в мраморном тереме Беретти с фокуса. Ему захотелось остаться одному и – тут ещё вспомнил он о дне рождения Кати, вспомнил, как отмечали они этот день, – затеряться в каком-нибудь шумном баре и одиноко выпить. |