Онлайн книга «Да будем мы прощены»
|
– Ей необходимо думать, будто что-то «случилось», из-за чего я стал геем. Как будто недостаточно было жить с ней. В нашей семье геев полно. – Кто у нас гей? – Тетя Флоренс, – говорит он. – Не может быть! – Может. И двоюродный дедушка Генри, и его друг Томас. А в нашем поколении – Уоррен и Кристиан, который хочет стать Кристиной. – Кто еврейского мальчика называет Кристианом? – спрашиваю я и замолкаю. Вдруг меня осеняет. – Джейсон, это с тех пор у тебя душевная травма? – Не знаю. – Ты не хотел бы рассказать кому-нибудь? – спрашиваю я, ставя телефон в режим спикера, чтобы ухо потом не горело. – Кому, например? – спрашивает Джейсон. – Ну, не знаю. Кстати, слышал ли ты… – А то бы я не слышал. Весь мир слышал, на первой странице «Нью-Йорк пост» было. Что толку пережевывать? Он в крайнем раздражении. – Кто там орет? – спрашивает жена-совладелица у мужа. – Этот, что в комнате Лори, на кого-то орет? – На него орут, – отвечает муж. – Ты зачем звонишь? – спрашивает Джейсон. – Не знаю. Лечащий врач Джорджа просил меня собрать информацию о родственниках. Я пошел к твоей матери узнать, из-за чего была ссора… – Шарики из мацы, – говорит Джейсон таким тоном, каким напоминают общеизвестный факт. – Да, теперь я знаю. И когда я у нее был, она мне рассказала, что произошло в подвале. – Ты там был при этом, – говорит он. – И вот так ничего не заметил? – Очевидно, – отвечаю я. – Но я хочу извиниться от имени своей семьи. – Перевожу дыхание и начинаю снова, чуть тише: – Можно тебе задать вопрос? Долгая пауза. – Можно, – разрешает он наконец. – Твой отец умер? Твоя мать говорила, что он «ушел». – Он уехал. – В каком смысле? – Он уехал в деловую поездку и не вернулся. Не позвонил и не написал. – Она сообщила в полицию? – Нет, оставила так. – Ты его искал? – Через много лет. – И как? – Он скрывался. Сказал, что ему нужно было уйти. Что мать от него хотела больше, чем он мог дать. Что это как-то меня касается, он будто и не замечал. – Джейсон, я прошу прощения, – говорю я, повторяясь. – Если хочешь как-нибудь увидеться – выпить, вместе провести выходной, китайской дурацкой еды поесть в пятницу вечером, дай мне знать. Ты мой телефон знаешь? – Да, у меня определился. – Ну, буду надеяться, что ты перезвонишь. Доброй ночи, Джейсон. – Ничего не слышу, – говорит через минуту жена. – Может, он спит, – отвечает муж. – Не бывает так, чтобы говорил – и вдруг заснул. – Ну, хорошо, может, читает. – Вряд ли, – говорит она. – Да какая разница? Будет мне хоть минута покоя? Может, он думает. Крошечная постель в крошечной комнате, и у меня – минута ясности. Я – взрослый человек, который так и не стал взрослым. Как Оскар в «Жестяном барабане» – отказался расти. Просыпаюсь ночью. Тихие скребущие звуки, а потом начинается: «ээ-ох», «ээ-ох», – как разболтавшаяся пружина кровати, как человек, занимающийся сексом. Первая мысль: мотельные пружины! Ритмичный скрип дешевых, разболтавшихся пружин. Прислушиваюсь к стене – ничего. К другой – все те же разговоры мужа с женой. К полу. Там телевизор. Гляжу на хомяка. Он застывает, сжавшись, пойманный на месте преступления, бусинки глаз встречаются с моим взглядом. Круглое хромированное колесо уже не вертится, но все еще покачивается взад-вперед, замедляя движение. – Ты? – спрашиваю я. Хомяк шевелит носом. – Я? – будто спрашивает он, удивленный не меньше меня. Утром я просыпаюсь с чувством, будто вернулся после долгой поездки, и во рту держится вкус вчерашнего стейка. Ощущение не неприятное, но к завтраку лишнее. Голова прошла. Я еду с Нейтом в церковь. Капелла школы, построенная из невероятно старых камней – их притащили прямо из Англии, – просто идеальна. На витражах в технике Тиффани – мозаика на библейские сюжеты. Школьный капеллан представляет женщину-раввина, и она говорит так, будто избрана напомнить нам то, что мы и без нее знаем: мы – люди, со всеми людскими пороками, и наша человеческая сущность, наше человеческое сознание подразумевают сочувствие, доброту и смирение. Ее выступление похоже не на лекцию, а на опрос: она ставит перед нами вопросы, будто ей интересно наше мнение. – Что значит – приносить пользу? – спрашивает она. – Для чего это делается – ведь не для улучшения резюме, чтобы попасть в колледж? Что движет человеком, что волнует его? Что лучше – быть в гуще своей культуры, своей традиции – или чувствовать, что ты вылетел на обочину и безнадежно отстал? В любых вопросах самое главное – быть участником, а не посторонним наблюдателем. К моменту окончания службы мы испытываем подъем чувств, ощущаем духовную мотивацию и готовы начать новую неделю с новыми силами. Мне понятно, что нравится в этом Нейту: настрой речи, родительский добрый совет, которого в ином месте ему не получить. При выходе молодая раввинша, школьный капеллан и директор – теперь уже в штанах – выстраиваются в эрзац-шпалеру. Трудно пройти мимо, не пожав руку. Не знаю почему, но меня сильно подмывает сказать что-нибудь вроде «Шабат шолом» или «Да пребудет с тобой Сила». Но я сдерживаюсь. Мы выходим на лужайку. Все в воскресной одежде, закутанные в зимние пальто, смотрят в синее небо, на высокие белые облака. В центре лужайки открывается огромный ящик, из него вытаскивают толстый старый канат, раскладывают. Люди достают из карманов перчатки, другие раздают рулоны клейкой ленты, ею обматывают себе руки, отрывают прямо зубами и передают дальше. Одна женщина бинтует руки медицинским бинтом – они становятся похожими на раненые лапы. У всех на руках что-то есть: автомобильные перчатки, митенки, перчатки для гольфа, просто по куску войлока в каждой руке, у кого-то на одной руке лыжная перчатка. – Что это? – спрашиваю я Нейта. Канат растянули полностью. Он старый, тяжелый, такие бывают на старинных верфях. Сейчас уже таких не делают, его нигде не купить. – Традиция, – говорит Нейт. – Уик-энд завершается перетягиванием каната – учащиеся против родителей. А канат с того корабля, на котором прибыли в Америку отцы-основатели. Он жуть до чего стар, и никто не знает, отчего до сих пор цел. По идее, он давно должен был лопнуть. – А с руками что они все делают? – От каната рукам чертовски больно. Он обжигает. |