Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
Оба рассмеялись. – Страхолюдочка ручки сложит и сидит смирно, она брюки уважает… – Он шумно хлебал суп. – А как вывеска посимпатичней – уже она вся в заботах, ой-ой, как бы не промахнуться! КПД – как у паровоза… – Это неостроумно. В окно постучали – Проскурин звал Петю. – Правильно, – охотно согласился Воронец. – Скажешь вслух – вроде пошлость, а сделай тихо – уже называется по-другому, житейская мудрость. Петя выскочил на улицу. Рядом с Проскуриным стоял немолодой грузный милиционер в чине лейтенанта. Он обернулся к Пете. – Ерунда, ничего страшного… – пробормотал он, бесцеремонно разглядывая его синяки. – С фиксой такой? Чернявый? Его оформить – одна минута. Фомин Игорь, он срок досиживает, уже на химии. А на выходные их домой пускают. Протокол на стол – ему сразу добавят. Подавать будешь? Петя молчал, насупясь. Заразительно смеялась Аня за окном. – А может, и не мешало добавить? – сказал Проскурин. – В самый раз, – кивнул, пыхтя, участковый, – парень-то поганец. А мать одна, да у ней второй растет, такой же. – Не буду я ничего писать, – буркнул Петя. Лейтенант ушел, переваливаясь с боку на бок. Вышла Аня с Воронцом, он махнул им рукой и залез в кабину. – По-моему, он жуткий пошляк, – сказала она, продолжая улыбаться ему вслед. Вечером Петя выскочил из автобуса на станции. Он спросил, где магазин, и побежал на эстакаду. Начинались сумерки, с электрички валил народ. На площади рядом с водокачкой стояли два магазина, продуктовый и хозяйственный, оба почему-то запертые. На вопрос о ресторане два летчика показали ему в обратную сторону. Петя опять помчался через эстакаду. На автовокзале толпа все прибывала, один за другим подъезжали автобусы. Из буфета долетал жирный запах пончиков. Он пробрался к стойке, но шоколада там не оказалось. Он миновал квартал одноэтажных, окруженных палисадником домишек, свернул с пристанционной улицы и на развилке шоссе нашел стеклянный павильон. За шторами колыхалась тесная толпа танцующих. У входа дремали машины. На стук никто не откликался. Обойдя дощатый забор, через хозяйственный двор Петя проник на кухню, а оттуда – в зал. В ресторане гуляла свадьба. После долгих переговоров усатая официантка принесла две плитки шоколада под названием “Сказки Пушкина”. Стемнело, когда он вернулся на опустевший автовокзал. Затих буфет. Женщины с сумками дожидались автобуса, и кто-то спал на лавке. – Это Махонинский, а на Трудовое больше не будет, – объяснила одна из них. – Последний ушел… Петя потоптался, не зная, на что решиться. Затарахтел автобус, они стали садиться, растолкали спящего. – Туда километров двадцать, – сказал Пете водитель, но, заметив уныние на Петином лице, уступил: – А может, и поменьше, я не мерил… Автобус уехал. Петя остался один на площадке у автовокзала. Он рассовал шоколад в карманы куртки, застегнул молнии и припустил ровной трусцой. Дорога петляла в открытом поле. Ветер гудел в ушах. Иногда его обгоняли машины, он пытался голосовать. Потом машин не стало. Потянулся лес, по-осеннему молчаливый. Петя слышал только собственный топот. Бежать в резиновых сапогах было неудобно, он взмок и временами переходил на шаг. Луна плыла над синим асфальтом. Темной стеной стояли по обе стороны деревья. На диване лежал Пятигорский и читал книжку при свете старенького ночника, прикрытого полотенцем. – Мы уже хотели шум поднимать, – сказал он шепотом. – Где ты загулял? В полумраке он разглядел спящих: Проскурина на сундуке, на лежанке в одиночестве – Середу. – Запри двери, бабка ворчит. – А Воронец? – Постучит, если явится… Он стащил сапоги. Ноги горели. Проковылял в сени, заложил засов, вернулся. И все-таки не выдержал: – Ну, как праздновали? – Это же чистой воды липа, это рожденье, – засмеялся Пятигорский. – Мы, как дураки, не пошли на ужин, сидим. Васька жрать хочет, злится. Наконец является Лешка, выпивку привез и двух барышень. Тост подняли за именинника, а именинник вышел с этой длинной, только его и видели. А вторую провожать надо, Проскурин ругался, на чем свет… Толстяк смотрит на него через очки большими близорукими глазами. Он гасит лампу. Петя лежит, уставясь в темноту. Где-то над головой сонно звенит сверчок. И кажется – только прикрыл веки, а в распахнутом окне бесшумно вырастает Воронец, подтягиваясь на руках, и сизый утренний туман клубится за его спиной. Он легко спрыгивает в комнату и наступает на Середу, тот чертыхается. – А з-зачем двери з-заперли? – У Воронца стучат зубы, он дрожит. Натянув свитер Пятигорского, он бежит на кухню, приносит кружку воды, включает кипятильник и уже что-то жует. – Когда у тебя рожденье? – Проскурин во весь рот зевает. – Мартовский я, Коля, – смеется Воронец и никак не может унять озноб. – П-рямо в женский день. И Пятигорского разбудили. Щурясь, он тянется за очками, ворчит: – Ты, Лешка, аморальный тип. – Точно, – подтверждает Проскурин. – Мы тебя будем воспитывать по-страшному. – Только не покалечьте. Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит. – Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то. Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает: – Что было, мужики! Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться. – Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху… Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь. – За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился. – Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные… – Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь. И шагнул к Воронцу. Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина: – А нельзя ему старый фингал засчитать? Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты. Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой. |