Онлайн книга «Отец мой шахтер (сборник)»
|
– Темно, чёрт, – прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой. – Она умерла, Ваня, она умерла! – закричал вдруг Брускин. – Таличка! И вновь как-то сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана. – Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? – бормотал, захлебываясь слезами, Брускин. Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал – вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло. Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. «Ленин» – было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший. – Товарищи! – заговорил Брускин. – Первый вопрос повестки дня – прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. – Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: – «Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков». Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич. Новик деревянно поднялся. Было видно, что он тщательно готовился к этому событию: сапоги были начищены, обмундирование выстирано и даже каким-то образом выглажено. Ко всему он был тщательным образом выбрит и волосы зачесаны, волосок к волоску, назад. Иван кашлянул и заговорил глухим, чужим от волнения голосом: – Родился я в Самарской губернии, в селе Новиково, в бедняцкой семье… Во-от… В семье у нас было двенадцать детей… С детских лет познал тяжелый крестьянский труд… Сюда, к баньяновой рощице, шла Наталья. Она похудела после родов и лицом стала похожа на маленькую большеглазую девочку, да и шла она, осторожно ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в то же широкое, сшитое из старых гимнастерок платье, из которого перла огромная грудь. На многажды стиранной линялой ткани заметно выделялись два темных мокрых пятна на сосках. Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице его появилось что-то страдальческое. Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то на Брускина, то на Ивана, пошла к ним. Иван тоже заметил ее и замолчал. – Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки закрытое партсобрание! – возмутился кто-то из старых партийцев. – Что тебе, Таличка? – стараясь быть как можно более ласковым, обратился к ней Брускин. Но она не ответила и остановилась. – …Потом пошел на империалистическую, а за что воевал – не понимал… – вновь забубнил Иван. – Что же вы?! – заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском, с детской интонацией, укоризненной и капризной. – А причащаться кто будет? Я вас жду-жду, а вы не идете. – Хорошо, Таличка, хорошо, – боясь расстроить ее, ласково пообещал Брускин. – Подожди немного – мы скоро… Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и помахивая ею, как кадилом. Брускин и Иван шли сзади. – Ну как, вы уже почувствовали? – негромко, но очень заинтересованно спросил Брускин. Иван выглядел усталым и озабоченным. – Чего? – не понял он. – Уже почувствовали себя большевиком? – допытывался комиссар. Иван прислушался к себе и кивнул. И тут же посмотрел на Наталью и нахмурился. – Не могу я это выносить! На лице Брускина вновь появилось страдальческое выражение. – Что делать, Иван Васильевич, что делать… Вы знаете, с моей бабушкой было нечто подобное, когда папу отправили в пожизненную каторгу, а мама умерла… И ничего, прошло… Главное – терпеть и не расстраивать ее. И все образуется, я уверен! Они часто спотыкались, потому что весь берег был в каких-то ямках. Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу. На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви: притвор, средняя часть, – а камнями были обозначены алтарь, солея, амвон. На защитном пулеметном щитке был устроен иконостас: иконками служили маленькие фотографии красноармейцев. Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо: – Ну? Что же вы не заходите? Брускин быстро перекрестился, поклонился и «вошел». – А ты, Ваня? Иван вздохнул и сделал то же самое, но на глазах Натальи мгновенно выступили слезы. – Где же ты идешь, тут же стена! – воскликнула она дрожащим голосом. Иван еще раз вздохнул, неумело перекрестился и «вошел» там, где был обозначен вход. Они стояли перед Натальей, опустив головы, как прихожане перед священником. Наталья улыбалась. – Гриша! – воскликнула она удивленно. – А где же мой крест? Ты же обещал… – Сейчас, Таличка, сейчас. Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил из‑за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных нитками пластин пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга. – Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест. Брускин наклонился и поцеловал. – И ручку! – неожиданно по-женски кокетливо-капризно потребовала Наталья. Брускин чмокнул тыльную сторону ее ладони. Иван безмолвно повторил те же действия. – Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава тебе, Бо-оже! – звонко и весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну руку кружку с морской водой, а в другую слепленную из мокрого песка «просфорку». – Причащается раб Божий Гриша-анька! – объявила Наталья и дала Брускину откусить от «просфорки» и запить водой. – Причащается раб Божий Ива-анушка! На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же. Песок застрял в усах Новика, и он скрытно сплевывал его. А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры. – А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил? Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем. – Молитву! – шепотом напомнил он. – «Отче наш, иже еси на небесех…» – «Отче наш, иже еси на небесех…» – все больше мрачнея, стал повторять Новик. – «Да святится имя Твое», – подсказывал Брускин, умоляюще и смятенно глядя на Ивана. |