Онлайн книга «К другому берегу»
|
– А-а! А про жену его – ты думала? Ей каково было, а? Как это можно… – Не думала. Я пошла. – Коне-ечно… С горочки-то кататься – одно, а саночки возить – другое. А теперь вот… Скорбь мировую изобража-аешь. – Ты! Знаешь что! Пошел ты! И растворилась в темноте. А он остался – сидел, бормотал что-то сам себе, то кошку звал, то кричал в темноту: «Марина-а!» Проснулся утром – не помнил, как домой пришел. Голова трещит: господи, и как развезло-то, а выпил всего ничего. Что значит – отсутствие практики! Опохмелиться, что ли – нашел заначку, на всякий случай держал. Только хотел хлебнуть, вдруг ударило: вспомнил, как сидел с Мариной под березой и что говорил… А, чтоб тебе! Идиот! Придурок! Сразу все похмелье как рукой сняло: «Что ж я наделал-то! Вот урод!» Надо идти улаживать. Вышел, огляделся – и как нарочно: Марина идет к колодцу с ведрами. Подхватился и к ней. А у колодца – лошадь, Карька. Видно пить хочет – к Марине подошла, морду к ведру тянет. – Лошадь… – Не бойся! Она пить хочет. Это пастуха лошадь. Он ее пускает – она и ходит сама по себе. Сейчас, сейчас, лапушка, я тебе воды достану! А сам счастлив, что лошадь эта затесалась: как с Мариной говорить после вчерашнего – не представлял! Посмотрел краем глаза – вроде она ничего. И глаза сияют, как у ребенка: ло-ошадь! Достал воды, налил. Карька пьет. – Можно, я ее поглажу? Она не укусит? – Погладь, ничего! Осторожно погладила по челке. Карька напилась, мотнула головой, хвостом и величаво поплыла куда-то. – Какая! – восхитилась Марина. – Хорошая, да, – подтвердил Леший. Набрал еще воды, разлил по ведрам. – Марин… Молчит. Посмотрел – опять пустота в глазах. – Марин, прости меня, пожалуйста, я вчера напился, наговорил всякого, прости! Я давно не пил, развезло с непривычки. Прости! Я совсем не хотел… – Лёша, я не обиделась. Меня сейчас обидеть нельзя. Ты видишь, я каменная. Все отскакивает. «Правда, как каменная, – подумал Леший, – и говорит – медленно, с усилием». – Мне кажется, ударь ножом – лезвие сломается. Марина повела рукой, как будто ножом полоснула. А Леший вдруг испугался. Схватил ее за руки – посмотреть на запястья. Она руки повернула – смотри. – Нет, я вены еще не резала. – Марин, ну ты что?.. – Я, Лёша, скорбь мировую не изображаю. Я жить не могу. Понимаешь? – Ну, прости, прости ты меня, дурака! Прости! – Бог простит. – Марина! Я злился, да! Я на тебя спокойно смотреть не могу! – Такая страшная? – У меня сердце разрывается! Что ты с собой делаешь?! – Я – ничего не делаю. Это со мной жизнь делает. Наказывает. – Да не за что тебя наказывать, не за что! – Значит, есть за что. – Ну нельзя ж так! Скажи – что мне сделать? – Не знаю. Может, само пройдет… когда-нибудь. Он просто не мог видеть ее такой! Как зомби. Была бы она – куколка, статуэтка, игрушка, картинка – давно бы починил! Знал – как. А тут живое! Как починишь?! Что сделаешь? Картинка… А вдруг? – Марин, а ты не хочешь картины мои посмотреть, рисунки, а? – Рисунки?.. – Пойдем? В гости ко мне? – Ну, пойдем. Оказывается, он все еще держал ее за руку – так и повел, как ребенка. Рука маленькая, хрупкая – как будто птичку держал. А ведь первый раз к ней прикоснулся. Дома засуетился, стал доставать одно, другое. Объяснять начал. Она смотрела и слушала. – Вот эта – красивая. – С Полунинского берега писал. – И эта. – На дороге к Гальцеву писал, после дождя, видишь – лужи. Так волшебно было! У меня не очень получилось. День необыкновенный, знаешь: и ветер, и дождь, и солнце, и радуга огромная – во все небо. У нас тут тучи, темно, а там, где Гальцево, – солнце светит и одновременно дождь идет, струи сверкают на солнце! Потом дымка появилась, засияло все! Говорил и видел, что помогает – глаза у Марины уже другие совсем. – Красиво. Маленькие картиночки какие – там, на выставке, у тебя большие были. – Ты понимаешь, здесь трудно с большим форматом – все ж на себе таскаю! Я пробовал – на холстах неудобно, провисают, пока довезешь. Подрамники объемные, много не потащишь опять же. Пробовал на оргалите – он тоже тяжелый. Решил в конце концов, буду маленькие писать на оргалите, а наброски – побольше, углем. Пастелью еще пробовал, но мне не очень нравится, там все-таки цвет такой… белесый. Блеклый. – Ну да, у тебя все ярко. – А потом дома я картину пишу – уже на холсте, большую. Правда, у матери тесно, не развернешься. – А акварель? Красиво – акварелью. – Акварель мне не очень дается. С ней терпение нужно, а я знаешь, как пишу? – Как? – О! В полной ярости! – Интересно… – Я акварелью раньше писал, много. Тебя вот пытался… – Меня? – Да, ты акварельная такая была… прозрачная. – А сейчас? Не акварель? – Сейчас… нет. – А что? – Рисунок карандашом. – Ты так всех видишь, да? – Да. Я сразу человека определяю по тому, чем бы написал: маслом, акварелью. Вижу – чей типаж. Ты была – акварельная… прозрачная. – А еще про кого-нибудь скажи. – Ну, Татьяна, конечно – масло! Малявин какой-нибудь. – А ты сам? – Я-то? Я – тоже масло! Коровин! – А внешне ты на Серова похож, мне кажется. Я автопортрет его на выставке увидела – сразу тебя вспомнила. Только глаза черные. А так – вылитый Серов. – Правда?! Леший просто боялся спугнуть ее – только бы говорила, только бы жили глаза, только бы не уходила опять во мглу беспросветную. – А ты как определяешь? – Я? Не знаю… Наверное, по животным. – Я – кто? – Ты? Ты… пес? Ньюфаундленд. – Это потому, что черный и лохматый? – усмехнулся Леший. – Нет, вряд ли. Я – не добрый. Скорее, волк. Или медведь. А я видел волка зимой! В окно выглянул, смотрю – собака сидит! Чья это? У пастуха дворняга такая лохматая, а это – овчарка что ли? Потом думаю, да это волк! Выскочил… – Не испугался? – Интересно, ты что! |