Онлайн книга «Ярмарка»
Перечнь блюд, поданных Царю Алексею Михайловичу в сеннике, во время бракосочетания его с Наталией Кирилловной Нарышкиной СКАНДАЛ В НОЧНОМ КЛУБЕ «ЛИВОРНО»! АГЛАЕ СТАДНЮК НЕЙМЕТСЯ! Вчера ночью «Ливорно» потряс новый, невероятный СКАНДАЛ, учиненный в разгар ночного веселья знаменитой светской львицей АГЛАЕЙ СТАДНЮК! АГЛАЯ вылила целую бутылку ШАМПАНСКОГО «ДОМ ПЕРИНЬОН» на голову своей соперницы по светской шумихе, звезде шоу-бизнеса ИНГРИД ОВЦЫНОЙ! Роскошное платье Ингрид, стоимостью двадцать пять тысяч долларов, от законодателя мод ВАЛЕРИЯ ВАЛЕРИАНО, было безнадежно испорчено! ИНГРИД угрожает АГЛАЕ подать в суд. АГЛАЯ не сдается! «Я КУПЛЮ ВСЕХ МОИХ СУДЕЙ! – заявила скандальная звезда на месте происшествия. – И НЕ ТОЛЬКО КУПЛЮ, НО И ВЛЮБЛЮ В СЕБЯ!» 1 Старый дом. Старый человек. Как они похожи. Мария, отработав дворницкую утреннюю смену, лежала на кровати, глядела на старые стены и слушала старый дом. Она слушала его, будто дом был – старая птица и сейчас споет, прочирикает ей последнюю песню. Трещины стекали по стенам, как слезы. Цок-цок – капал старый кран на кухне. По потолку шли разводы, темные и светлые; это иная, неведомая Марии жизнь оставила здесь свои следы. И правда, здесь же до них с Петром – сколько людей прошло, пролетело, промелькнуло, провеселилось? Проплакало по углам? Сколько прозвенело пощечин? Сколько дымилось обедов… Сколько прошептано молитв у давно, давно сгоревших киотов… Батареи у них то и дело ломались, особенно зимой. Как зима – так трубу и разорвет. И слесаря матерились ужасно, немыслимо. Но чинили, варили. Матерились потому, что особых денег с Марии не возьмешь, и так понятно. Починят, сварят, и горячая вода все равно в батарею не пробьется, хоть режь ее наново. Если такое случалось – Мария и Петя топили квартиру печкой-буржуйкой. Почему «буржуйкой»? Буржуи живут в теплых, просторных, роскошных домах. У них в квартирах – свои, личные, котельные. Им не холодно, когда холодно всем. Они сидят в тепле, нога на ногу, слушают расслабляющую музыку и едят с фарфоровой тарелочки бутерброд с семгой. Или с севрюгой. Или… Нет, ну, конечно, и водку не поганую пьют; пьют, это точно, коньяк многолетней выдержки, отменный. А разве в жизни все дело в жратве? Разве в жизни все дело в модных дорогих тряпках? Для них – да. Для них всех, буржуев, – конечно, да. В дверь постучали. Мария вскочила, потерла руками лицо. Подошла к двери. Не спросила – кто? – сразу открыла: так стучала только старуха Лида. Ну да, она. Мнется на пороге. Сухими, как курьи лапки, ручками будто невидимые кружева на груди перебирает. На кенгуру похожа. – Что, Лидусь?.. – А-а, Машенька-а-а-а!.. А-а-а-а!.. Старуха Лида с порога заревела в голос. Мария поморщилась. – Ты потише. У меня… сын болеет. Он спит сейчас. Проходи давай… сюда, на кухню. Тише, тише. Что стряслось? – Машенька-а-а-а… Ко мне приходили-и-и-и… Хотят, чтобы я бумаги какия-то подписала-а-а-а… Чай, нащет квартиры-ы-ы… Говорят: вы тут живете незаконно-о-о… Пугаю-у-у-ут… – Лида, погоди. Брось плакать. Тише, тебе говорю! Сын проснется. Давай чаю согрею. Мария поставила на дачную плиту прокопченный чайник, сама утерла ладонями старухе Лиде слезы со щек. – Вот и нету слезок. Только не подписывай, прошу тебя, никакие бумаги. Никто тебя никуда не выгонит. Сказка про лису и зайчика, да?.. Ах ты заинька моя… Лида, шумно, как лошадь, фыркая, пила из огромной кружки горячий чай, совала ложечку в придвинутое Марией варенье. – Сама варила?.. Или покупное?.. – Сама. Яблоки друзья подарили. У них свой сад. Я сахара много положила, чтобы светлое было, густое, медовое. Мария улыбнулась старухе Лиде. Лида, шмыгая, вздрагивая всем сухоньким, старым, крохотным, как у колибри, тельцем, пила и пила горячий чай, спасалась им от обиды, от слез. Не успела старуха Лида уйти – опять идут. Звонок. Мария пошлепала к двери, шепотом выругалась на ходу. – Кто? – Машер… Так звал ее только один человек. И она открыла дверь, смеясь. Она так радовалась ему! Ему, обломку старого, давно затонувшего корабля… – Здравствуйте, Василий Гаврилыч. Проходите! Высокий сутулый старик, слепые глаза косят, плывут вбок, белые волосы метелью обдувают медный лоб, как медную каску, медный котел. В том котле варилось и сварилось время. Сварились до костей любовь и смерть. Одно бесстрашие осталось. Янтарное, наваристое. А руки дрожат. Руки вслепую ищут и находят потерянное. Руки гладят и ласкают утраченное. «Я так одинок, – шепчут усталые, сморщенные как рытый коричневый бархат, слепые, жалкие руки, – пожалейте, обогрейте. Будьте рядом, пожалуйста». Неужели когда-то, почти век назад, он скакал на коне по степям Забайкалья, северной Монголии? Офицер Белой Гвардии Матвеев, ставший красным командиром, и трубка в зубах, и галифе наглое, и – с другом – оба – на покрытых инеем лошадях, пар из ноздрей на морозе – на коричневой, как сибирский мед, старой фотографии? – Дома, Машер… Ты дома, это хорошо… Старик прошел по прихожей, ощупывая стены. Мария подцепила его под локоть. – Видите? Да? На свет идите… сюда. Снова кухня; снова чай. И к чаю баранки. И яблочное варенье, прозрачные сладкие золотые дольки. Пьют и едят старики, а сколько им осталось? Может быть, нисколько. Сегодня. И завтра. И все. Старик Матвеев пил и ел, и его слепые глаза мазали по Марии малярной, белой кистью. И белые волосы он горячим от чая дыханием отдувал со лба. – Все ли у вас хорошо, Василий Гаврилыч? Старик поставил чашку в блюдце и промахнулся. Мария успела подхватить горячую чашку, и все же горячая капля пролилась старику на руку. – Машер… Отличное вареньице… Да нет, нет, не обжегся я… – Его длинный вздох обволок ее лицо серой паутиной. – Я… просто… Мне сегодня пожар приснился. – Как приснился? Расскажите! Он любил рассказывать своей Машер свои сны. – Да, вот так… Будто бы ко мне стучат. Приходят. Знаешь, как раньше: ночью, чтобы забрать… А я – в белье – с постели прыг! – подтяжки не найду, брюки… так в кальсонах и стою перед ними… А они мне: собирайся быстрее! Живей! Жизнь свою спасай! Да вы меня спасти пришли или погубить, я им кричу?! А они мне: давай прыгай в окно, гляди, уже началось!.. И правда… все вокруг меня… |