Онлайн книга «Ярмарка»
Он потянул ее к себе, усадил на колени. – Машка… Руками груди нашел. Голову на ее шею положил. И так замер. – Ну, ну… Пусти… Петька войдет… Он вытолкнул ее с колен со вздохом, будто в воду столкнул: плыви. Мария разогрела кашу, щедро наложила Степану в тарелку, масла кинула, вытряхнула из банки остатки кофе, залила кипятком; села, смотрела, как он ест. Баба всегда жадно смотрит, как мужик ест. Это природа так положила. Бог так положил. Бог?.. Где Он, Бог… – А ты? – спросил он с набитым ртом. – Не хочу. Завтракала. Я уж наработалась. – Какие эти штаны твои… – Он жевал, глотал, причмокивал вкусно, улыбался, большой, здоровый, крепкий, радостный, счастливый. – Забавные… – Сейчас сниму. Сейчас стану женщиной. Он ел, а она переодевалась – за ветхой желтой бязевой занавеской. Всовывала ноги в туфли. Узлом завязывала пояс широкой, как подрясник, черной юбки. «Вот ведь, целый век уже хожу в этой черной, траурной вытертой юбке. Не снимаю. Что это? Лень пойти, купить? Деньги на жизнь экономлю? Я сына должна кормить. И еще… этих…» Не додумала. Взбила волосы руками. Еще густые, разбросаны вокруг головы, как у опричника, еще темные, хотя уже посоленные временем. «Меня тоже время приготовило, как блюдо. Посолило, поперчило. Ешь не хочу». Вышла к нему. – Ух ты, ах ты! Все мы космонавты… Красотка моя кабаре… – Какого кабаре… погорелого театра… Улыбалась. Стояла перед ним. Он встал, утер рот рукой, улыбался тоже. Белые, молодые зубы блестели. Вдруг на руки ее – как схватит! И куда-то в живот, уже огрузлый, целует, целует… – Ну все, все… – Довольный, что сдюжил, опустил на пол. – Я ведь что так рано пришел. Я сейчас с Петькой делами займусь. У Марии стало холодно, ледяно сердцу. – Знаю я ваши дела. – Знаешь – и помалкивай. Все очень серьезно, Маша. Честно. Если не мы, то кто же? Она наклонила голову низко, низко. Видела свои мозолистые пальцы, руки в замысловатых рисунках синих вен, лежащие на черном старом бархате юбки. – Я все понимаю… Он шагнул к двери. Вытащил из кармана черной рубахи пачку дешевых сигарет. Зубами одну вытащил. – Я буду у… себя. Сегодня придешь? Он уже повернулся, шел прочь, не ждал ответа, когда она расклеила губы и сказала тихо ему в спину: – Приду. А кто она была такая? Да никто. «Я никто», – так и говорила она себе. Человек всегда хочет быть кем-то. А она вот не хотела. Она и учительницей не особенно хотела быть. Так, в школе из-под палки отучилась, школа ей каторгой казалась, скопищем бестолковых знаний и грубых, вечно орущих педагогов; мамочка ее упросила в педагогический сдать. Ну, сдала. Стала на занятия ходить. Втянулась. С жадностью книжки читала. Литература раскрылась перед ней огромной, жадной черной, искристой, как ночное небо, воронкой. Все сияло! Слова летели и шелестели! Мысли сверкали, переливались, как перламутр в перловице! Она училась на учителя литературы, она представляла себя перед классом, как она читает детям Лермонтова, Тютчева, и сладко замирало сердце. Школа оказалась совсем не пирожком с повидлом в школьном буфете. Она обернула к Марии лицо госстандарта, квадратные рожи тупых директрис-солдафонок, мерзкие сплетни в учительской, оскорбления инспекторов. Мария попробовала работу на вкус – и тут же сломала зуб. После того, как она прочитала всему классу никогда не стоявшего в школьной программе, смелого и опасно умного писателя, ее вызвали в районный отдел народного образования. И били ее там словами, исхлестали всю. Она ушла оттуда вся красная, как оплеванная. Дома долго плакала. «Значит, из них… из них кто-то донес!» – билась она на груди у мужа. «Ты поумнеть должна после этого», – тяжело, скупо изронил муж – и замолчал. И она поумнела. Она барабанила детям все по учебнику. Никакой отсебятины. Никакой жизни. Выучить от сих до сих. Этот образ – близок к народу, этот образ – далек от народа. Она чувствовала себя на уроке, будто бы ее пустым стаканом накрыли. И она говорит, а – беззвучно, голоса не слыхать. Она стала училкой параграфов. Училкой одинаковых, как яйца из инкубатора, сочинений. Она сама писала такие сочинения, заказные, противно-гладкие, втихаря продавала их из-под полы родителям – для контрольных, дипломов, выпускных работ. Она научилась торговать штампом. И успешно, тихо торговала им. Это было лучше, чем торговать валенками с грузовиков. Муж зарабатывал, она зарабатывала. Жили хорошо. В школе, где Мария трудилась, после уроков главный бухгалтер, разбитная крашеная бабенка с алмазиками в ушах, собирала компанию, у себя в кабинете, украшенном бездарным портретом президента; выпивали, закусывали. Мария приучилась выпивать. Это ей понравилось. Нет, она не спилась. Она еще держала себя в руках. Но уже могла выпить хорошо, крепко, как мужик. Ей казалось – она домой идет, не шатается. Но она шаталась. Идет, поземка, алмазный снег, трамваев нет, последний ушел, баба домой ползет, крепко подвыпила, погуляла, и завтра рано вставать. Всегда, всегда рано вставать. Воскресенья тоже не было. В воскресенье она работала – проверяла тетради. И еще, для денег, устроилась дворником в их районе. А потом погиб Игнат. А потом погиб Андрюшенька. А потом умерла мама. А потом она ушла из школы. И у нее остались только лом, метла и лопата. 2 Мария открыла дверь квартиры Степана своим ключом. Вошла. Степана нет. Хламу! Что делать сразу? Убираться. Щетка плясала в ее руках. Тряпку она держала, как щуку за жабры. Грохот стоял в квартире от ее уборки. Наконец она закончила потеть и пыхтеть, бросила тряпку, вымыла грязное ведро. Комната, прихожая и кухня дышали влагой. Хотя бы пыль убила. Она успела помыть руки и умыться, когда в замке затрещал ключ. – Степушка! – Ну вот, – выдохнул он, обнимая ее крепко, – во-о-о-от… Уже успела… – Да, успела, – гордо сказала Мария. – А вот обед – не успела. – Хрен с ним, с обедом. – Нет, не хрен. Я сейчас! Ты пока… Она поцеловала его, смущаясь. Каждый раз она смущалась его молодости. «Малолетнего совратила», – думала о себе то ли с отвращением, то ли с гордостью. Он оторвался от нее, розовый от удовольствия. «А может, просто по улице шел, разрумянился». |