Онлайн книга «Ярмарка»
Под ее руками из ее сумки появлялась еда, летали крышки кастрюль и сковородок. Запахло жареной картошкой, потом жареным мясом. – Мужик должен мясом питаться! – крикнула Мария из кухни. Степан встал на пороге кухни, поедал Марию веселыми глазами. – А баба чем? – Лепестками роз! – Мария смеялась во весь рот. Масло брызгало во все стороны со сковородки. – Уменьши огонь, сожжешь, – сказал Степан, шагнул к плите и выключил газ. Его руки сошлись в крепкое, железное кольцо у нее на спине, под лопатками. К кровати он нес ее на руках. – Ты надорвешься, – шептала Мария. – Ну, надорвусь. Опустив ее на кровать, нависнув над ней, он глядел на нее сверху вниз. Что он нашел в этой женщине, еще не старухе, но уже похоронившей яркую и свежую молодость, в этой огрузлой бабе, соседней дворничихе? То, чего у него не было ни с кем и никогда. Это была его тайна, и только его. И она была, может, отнюдь не тайной их праздничных, ярких и жадных объятий. У него были женщины, и много женщин. Иные были лучше, забавнее и изощреннее Марии в постели. Но она… Степан глядел на Марию сверху вниз, и она потрогала кончиками пальцев его счастливую улыбку. – Я счастлив с тобой, – сказал он. Мария закинула шею, он поцеловал ее в шею – и стал поочередно целовать под грубой шерстяной кофтой ее ключицы, ее грудь, ее живот. Она оттолкнула его голову руками и засмеялась. Ее одежду они снимали вместе, и, когда Мария осталась голой, беззащитной, она шепнула Степану на ухо: – Ты выключил мясо? И он обнял ее так сильно, так нежно, как только мог. Вклеился в нее. И ее губы за своим ухом, на шее своей, – ожогом, клеймом ощутил. Чернила вечера вливались в квадраты окон. Они лежали, лицами вверх, с закрытыми глазами. Не спали. Слушали друг друга. Как кровь встает и опадает в них, как омывает собой их будущую смерть. А они – жили. – Степушка… – Мария открыла глаза и осторожно спустила ноги с кровати. – Степка, там же обед… И тебе же скоро – идти… – Идти, идти, – пробормотал он. Встал нехотя. Она погладила глазами его, голого. Встала, тоже голая, рядом с ним. Они оба отражались в зеркале. – Мы же с тобой не пара, – печально сказала она. – Не пара, – откликнулся он. – Не в этом дело. Одевались, отвернувшись друг от друга. Потом пошли на кухню, Мария расставила на столе тарелки-чашки, поставила на огонь чайник, и они ели холодное мясо с холодной картошкой и пили горячий чай. – Все у тебя хорошо? – спросила Мария. Беспокойство он причинял ей, и всегда она волновалась за него. Как за сына. Беспечная улыбка покривила губы Степана. Он сиял здоровьем, радостью, мощью молодого тела и светлыми, как хрусталь, сумасшедшими глазами. – А ты как думаешь? – весело спросил он. Одевались в прихожей вместе. В четыре руки. Мария застегивала куртку, Степан застегивал ей сапоги. Шапку на нее пялил. Хохотал. Избыток жизни играл в нем. Нашел губами Мариины губы, смешно пожевал их, как теленок. – Теплая моя… Мария ощупала на боку сумку, похожую на торбу, перекинутую на ремне через плечо. – Ты не отдашь эту хату? – внезапно спросила. Лицо Степана будто грязной тряпкой вытерли. Голову опустил и стал еще больше похож на теленка, привязанного веревкой к столбу. – Дорого, конечно… Но я же зарабатываю. – Я не могу тебе помочь, – сказала Мария. – Я знаю. Ты и так помогаешь. Еду приносишь. Готовишь… – Не надо благодарностей. – Это не благодарность. Это правда. – Любая правда может в любое время стать ложью. – Что ты… врешь? Он снова обнял ее. Она уже гремела замком, в кулаке ключ зажала. Когда они закрыли дверь и вместе спустились с лестницы и вышли из подъезда, Мария обернула к Степану бледное лицо и спросила очень тихо: – А ты не боишься, что мы однажды выйдем – а тут твоя жена стоит? Всю дорогу до трамвайной остановки оба молчали. Подсаживая ее в трамвай, подталкивая под локти, Степан сказал ей в спину: – Я – боюсь. А ты – ты ничего не бойся. 3 Темень, вечер бил ей в лицо, в глаза, в ноздри. Ну, еще же не поздний вечер, говорила Мария себе, я же еще успею. Она успела даже в магазин: купила бутылку водки. И закуску к ней, конечно. Без водки было идти нельзя, куда она шла. Уже не шла – бежала. Поворот. Еще поворот. Проходной двор. Еще проулок. Старые дома. Дряхлые стены. Осыпается лепнина. Падает наземь штукатурка. Вот ель стоит, стройная, огромная ель – посреди серого, низкорослого старья; зима, и скоро Новый Год, и ель напомнила о нем. Ель, здравствуй! Мария, пробегая мимо, взмахнула рукой и поймала пальцами живые колючки. Старый, древний деревянный дом, вросший в землю, встал перед глазами, как деревянный черный водопад. Мощный сруб, источенный жучками. Если закроешь глаза – и затихнешь – их слышно… слышно… Полезла в сумку; своим ключом открыла дверь подъезда. Ступени деревянной шаткой лестницы вели вниз. В подвал. Тише, осторожно… Нащупывай ногой ступеньку… Спускайся, вцепляйся в перила… Фонарик забыла… Впотьмах она нашарила нужный ключ. Всунула в скважину. Потом вдруг вынула. И – нажала ладонью на дверь, и она подалась. Открылась. Дверь была открыта. Ее ждали. Ее ждали! И сердце забилось. В прихожей на полу опилки. И распиленные доски. Дрова. Старые доски, обломки шкафов, треснувшие брусья, дощатые ящики из-под помидор, из-под лука, из-под черт-те чего. Подвал надо отапливать. Хорошо, крепко печку топить. Иначе тут околеешь зимой. Здесь только летом тепло. Так, встать каблуком – на доску… Не упасть… В комнате, там, впереди, в полумраке, услыхали ее шорох, шевеление. Дверь медленно отворилась под ждущей, осторожной рукой. Мягкий мед льется. Это свет? Да, это свет. И пахнет медом, сливовым вареньем, мусором, плесенью, табаком, кофейным духом; и еще пахнет – остро, терпко – лаком, скипидаром, и – еще чем? – да, да, да, да! – красками. |