Онлайн книга «Не оглядываясь»
– Да что там такое, в кладовке той, сударыня? А у самого аж в животе холодеет. Потому что понимаю, ничего хорошего в той кладовке быть не может. У нас, видите ли, что ни маркиз, то чернокнижник, что ни владетель, то людоед, места неспокойные, времена тяжелые… Этот, синебородый, еще не из худших, уверяю вас, судари мои. – Крови-и-ищи на полу… И крюки на стенах. А на крюках… Она меня за шею руками обхватила, трепещет, как птичка. – Там мертвые женщины на крюках! Семь или восемь! Платья белые, висят, качаются. Глаза пустые. Семь или восемь. Не знаю, у меня в глазах потемнело, ноги подкосились, я ключик в лужу крови уронила, и он теперь кра-а-сный. – От такого, – говорю, – у кого хочешь в глазах потемнеет. А ключик, он не иначе как зачарованный. Вот куда, думаю, прежние хозяйки-то подевались. – Что делать, Жан, – плачет, трясется, – что делать? – Повиниться. В ноги кинуться, может, простит. Он же любит вас, вон платье из Парижа привез! – Нет-нет, – головой мотает, аж волосы ее мне по щекам хлещут. – Это он нарочно… это испытание такое… они тоже, Жан, тоже эту кладовку открывали. За то и повешены. Семь или восе-е-е-емь! И один крюк пусто-о-ой! – Бежать надо, госпожа моя, – говорю, – может, и не найдет, не догонит. Уж и не стал ей говорить, что я не Жан, а Рене, все равно не запомнит, бедняга. – Вы на свою кобылку, я на своего ослика… довезу вас до дома батюшки вашего, он вас спрячет, не выдаст! Она вроде как немножко успокоилась и говорит: – Ах, как ты прав, Жан! Именно к батюшке! Сейчас только платья свои парижские соберу, и поедем! И, подбирая юбки, бежит через кусты обратно к замку. – Стой, сударыня! – кричу. – Ну зачем тебе эти платья? Тут жизнь свою драгоценную спасать надо, знаю я этих маркизов-чернокнижников! А платья батюшка твой тебе другие купит. – Ты ничего не понимаешь, дурень, – кричит она на бегу, не оборачиваясь, – они же парижские! И колье, колье, которое маркиз, мой супруг, чтоб ему пусто было, на свадьбу подарил, оно бриллиантовое, с рубинчиком. Чего с бабы возьмешь, хоть она маркиза, хоть кто. Я бегу за ней, чтобы, значит, уговорить ее сесть на лошадку да и скакать отсюда, и тут слышу, рога трубят, серебряные трубы поют. Маркиз в замок возвращается. Маркиза бедная моя совсем побледнела, руки с растопыренными пальчиками к щекам прижала, а пальчики у нее розовые, что виноградинки. Впрочем, это я уже говорил, кажется. – Что же делать, Жан, – говорит, – что же делать? – Пожалуй, сударыня, – говорю ей, – мне пора вернуться к своим обязанностям. Мне еще две яблони полить, и дрова натаскать, и золу рассыпать… Чеснок, опять же, зелень… Раз супруг ваш с охоты, значит, дичь надо шпиговать, все такое, уж извините. Она мне в руку вцепилась. – Нет-нет, не оставляй меня, Жан, умоляю! – Какой я тебе Жан, – говорю, – пусти, дура! – Ох, Рене! – плачет (вспомнила!). – Я ж с тобой!.. Мы ж с тобой!.. Мы ж не чужие… Полянку ту помнишь? Там еще источник волшебный? – Обыкновенный был источник. И полянку я почти не помню, – отвечаю холодно, – подзабыл что-то… А она все плачет, мне за руки цепляется, на шее виснет. – На кого мне тут положиться, – спрашивает, – все кругом чужие люди! Все его вассалы. Ты ему клятвы не давал, ведь так, Рене? Ты ж сам по себе? – Что с того, сударыня, – говорю, – я сам по себе, вы сама по себе. Ладно, – говорю, – не оставлю вас. Только вот куда нам деваться? Ведь не выберешься уже, вон они в ворота въезжают – трубы трубят, псы лают. – Ах! – стонет она, хватает меня за руку и куда-то тащит. – В башню надо. Вот туда, наверх, по винтовой лестнице! – Ну и что, госпожа моя? Заберемся мы в башню… Он же нас оттуда выкурит по всем правилам фортификационной науки. – Ничего ты не понимаешь в фортификации, дурень! Я заберусь на самый верх, буду платочком махать, будет рыцарь проезжать полем, белой дорогой, увидит, приедет, сразится с маркизом, спасет! – А я тут при чем? – А ты будешь лестницу от маркиза оборонять, – она уже пришла в себя, охорашивается и платье разглаживает – видимо, представляет, как будет шевалье ее спасать по всем правилам фортификации. – Лестница узкая, винтовая. Там в одиночку целому отряду противостоять можно. У того, кто сверху, явное преимущество при обороне. – Эх, сударыня, – говорю, – во что ты меня втравила! Снял со стены алебарду и побежал с ней наверх. Пока бежал, аж упрел весь. Внизу слышу топот, хлопанье дверей, грохот… И такой, полный ярости и боли, вопль. Нашел-таки маркиз открытую каморку. Госпожа на балкончик вспрыгнула, платочком машет. Вот ведь беда какая, вы понимаете, маркиза эта на самом деле хуже травы-белены. Дурная баба, так и норовит с кем попало на лужайке поваляться, в голове только платья да украшения, да еще мужчины. А маркиз этот синебородый на все глаза закрывал, и наряды ей парижские дарил, и что там еще, и попонку на лошадку, ладно, бог с ней, с попонкой, но ведь и колье с рубинчиком, и ключи, и всему она полная хозяйка была, и вообще неплохой маркиз, ежели честно, строгий, но справедливый. Одно только от дуры-бабы требовалось – каморку не открывать. Не открыла бы, так и прожили бы всю жизнь в мире и согласии, вот ведь какая петрушка получается. Слышу, по винтовой лестнице топот и лязг. Идет грозный синебородый господин вешать свою госпожу на крюк в кладовку, где уже семь таких висит. Или восемь. Госпожа на каменном парапете так и скачет, платочком размахивает. – Едет рыцарь? – Нет. Никак не едет. – Тогда, – говорю, – что ж. И встал поперек лестницы, алебарду на изготовку. Грозный маркиз бежит, пыхтит. Увидел меня. – А это кто еще такой? – спрашивает. – Я это, ваша милость, – отвечаю, – моя Салли еще попону вашу съела, помните? – Что за болезненный бред, – говорит, – я тебе что, лошадь, чтобы в попонах ходить? – Вы-то не лошадь, – говорю, – да вот Салли ослик. – Пшел вон, дурак! – Не выйдет, – отвечаю, – госпожа ваша дура дурой, но вы бы ее оставили в покое, господин хороший! Отпустили к папе-виноделу. – Не выйдет, – говорит он в свой черед, – висеть ей на крюке, потому как нарушила она единственный запрет, который я на нее наложил. А коль скоро она этот единственный нарушила, значит и остальные перед Богом не соблюдет. – Господь с вами, добрый господин, она этот ваш запрет дольше остальных соблюла. |