Онлайн книга «Улисс»
|
– Ага, сэр, про привидения. – Где мы остановились тут? – спросил Стивен, открывая другую книгу. – "Оставь рыданья" [72], – сказал Комин. – Ну, давай, Толбот. – А историю, сэр? – Потом, – сказал Стивен. – Давай, Толбот. Смуглый мальчуган раскрыл книгу и ловко приладил ее за укрытием своего ранца. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст: Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья, Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя, Хотя над ним волны сомкнулись очертанья… Тогда это должно быть движением, актуализация возможного как такового. Фраза Аристотеля сложилась из бормотанья ученика и поплыла вдаль, в ученую тишину [73] библиотеки Святой Женевьевы, где он читал, огражден от греховного Парижа, вечер за вечером. Рядом хрупкий сиамец штудировал учебник стратегии. Вокруг меня насыщенные и насыщающиеся мозги – пришпиленные под лампочками, слабо подрагивающие щупиками, – а во тьме моего ума грузное подземное чудище, неповоротливое, боящееся света, шевелит драконовой чешуей. Мысль – это мысль о мысли. Безмятежная ясность. Душа – это, неким образом, все сущее: душа – форма форм [74]. Безмятежность нежданная, необъятная, лучащаяся: форма форм. Толбот твердил: И дивной властию того, кто шел по водам, И дивной властию… – Можешь перевернуть, – сказал Стивен безразлично. – Я ничего не вижу. – Чего, сэр? – спросил простодушно Толбот, подаваясь вперед. Его рука перевернула страницу. Он снова выпрямился и продолжал, как будто припомнив. О том, кто шел по водам. И здесь лежит его тень, на этих малодушных сердцах, и на сердце безбожника, на его устах, на моих. Она и на снедаемых любопытством лицах тех, что предложили ему динарий [75]. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Долгий взгляд темных глаз, загадочные слова, что без конца будут ткаться на кроснах церкви. Да. Отгадай загадку, будешь молодец: Зернышки посеять мне велел отец. Толбот закрыл книжку и сунул ее в ранец. – Все уже? – спросил Стивен. – Да, сэр. В десять хоккей, сэр. – Короткий день, сэр. Четверг. – А кто отгадает загадку? – спросил Стивен. Они распихивали учебники, падали карандаши, шуршали страницы. Сгрудившись вместе, защелкивали и затягивали ранцы, разом весело тараторя: – Загадку, сэр? Давайте я, сэр. – Я, дайте я, сэр. – Какую потрудней, сэр. – Загадка такая, – сказал Стивен. Кочет поет. Чист небосвод. Колокол в небе Одиннадцать бьет. Бедной душе на небеса Час улетать настает [76]. – Отгадайте, что это. – Чего -чего, сэр? – Еще разок, сэр. Мы не расслышали. Глаза их расширились, когда он повторил строчки. Настала пауза, а потом Кокрейн попросил: – Скажите отгадку, сэр. Мы сдаемся. Стивен, чувствуя подкативший к горлу комок, ответил: – Это лис хоронит свою бабку под остролистом. Нервически рассмеявшись, он встал, и эхом ему нестройно раздались их возгласы разочарования. В дверь стукнули клюшкой, и голос из коридора прокричал: – Хоккей! Они кинулись как оголтелые, боком выскакивая из -за парт, перемахивая через сиденья. Вмиг комната опустела, и из раздевалки послышался их гомон и грохот клюшек и башмаков. Сарджент, единственный, кто остался, медленно подошел, протягивая раскрытую тетрадь. Его спутанные волосы и тощая шея выдавали явную неготовность, слабые глаза в запотевших очках глядели просяще. На блеклой бескровной щеке расплылось чернильное пятно в форме финика, еще свежее и влажное, как след слизня. Он подал тетрадку. Наверху страницы было выведено: «Примеры». Дальше шли цифры вкривь и вкось, а внизу имелся корявый росчерк с загогулинами и с кляксой. Сирил Сарджент: личная подпись и печать. – Мистер Дизи велел все снова переписать и показать вам, сэр. Стивен потрогал края тетрадки. Что толку. – Ты уже понял, как их решать? – спросил он. – С одиннадцатого до пятнадцатого, – отвечал Сарджент. – Мистер Дизи сказал, надо было списать с доски, сэр. – А сам теперь сможешь сделать? – Нет, сэр. Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке – след слизня. Но ведь какая-то любила его, выносила под сердцем, нянчила на руках. Если бы не она, мир в своей гонке давно подмял бы его, растоптал, словно бескостого слизня. А она любила его жидкую слабосильную кровь, взятую у нее самой. Значит, это и есть настоящее [77]? Единственно истинное в жизни? В святом своем рвении пламенный Колумбан [78] перешагнул через тело матери, простершейся перед ним. Ее не стало: дрожащий остов ветки, попаленной огнем, запах розового дерева и могильного тлена. Она спасла его, не дала растоптать и ушла, почти не коснувшись бытия. Бедная душа улетела на небеса – и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл. |