Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Еще бы!.. А ты небось только облизнулся? – Совершенно верно, Ниночка, облизнулся. Ну, а назавтра с утра опять отправляюсь к Станиславскому репетировать. Стучу в дверь. «Кто там?..» – спрашивает он. Отвечаю: «Это я, Константин Сергеевич. Я… гнусный ремесленник». Ничего. Впустил. И даже хохотал во все горло. В комнату принесли жидкий чай с лимоном. Нина Николаевна задернула синие суконные гардины и зажгла свет. Я задал серьезный вопрос: – Скажи, Вася, а кто тебе больше всех помогал в работе? Вопрос задал общий, но думал так: «Интересно – кто? Станиславский или Немирович-Данченко?» Качалов потер подбородок и, подумав, ответил с той же серьезностью: – Да вот, пожалуй, она, Нина! И сразу, без паузы, спросил меня: – Стихи-то новенькие у тебя имеются? Литовцева грозно сверкнула на меня зрачками. – Кое-что, Вася, имеется, – с невинным видом ответил я. – Еще бы не иметься! Он же не в носу ковыряет. Вот когда, Василий Иванович, ты окончательно поправишься… – Сядь, Нина, сядь. Не суетись. – Да кто ж это суетится? Всегда что-нибудь не то скажешь! – И быстро-быстро заковыляла она из угла в угол. – Если имеются, так чего молчишь? Выдавай, брат. В это же мгновенье я вскрикнул: – Ой, не щиплись, Ниночка! Больно. У тебя же не пальцы, а щипчики для маникюра. Она посмотрела на меня с ненавистью. А я обожал ее. Честное слово. Качалов величественно улыбался. – Так вот, друзья мои, я прочту вам всего-навсего семь стихотворений. – Семь! – ужаснулась мученица своего несносного характера. – Ну сыпь, брат, – сказал Качалов. – Сыпь. Читай. И Качалов подпер мягкими ладонями гладко выбритые скулы, словно проутюженные горячим утюгом. У Нины Николаевны навернулись на глаза слезы: – Толя, родной, пожалей ты его, старик ведь, только что чуть не умер. Не утомляй ты его своими стихами. Опять температура поднимется, опять сляжет от твоих стихов-то. Я ведь, милый, знаю, какие ты пишешь. – Помолчи, Нина, не шуми, – сказал Качалов. – Кто ж это шумит? Только ты, Василий Иванович, один и шумишь. Голос-то как иерихонская труба. Я объявил: – «Разговор с Богом о сотворении мира». – Это что же – поэма? И небось длинная? – Нет, Ниночка, не поэма. – Слава Богу! – Нина-а!.. – зарычал Качалов. И воцарилась тишина. Я прочел: Послушайте, господин чудак, Иже еси на небеси, Ведь этот сотворили вы бардак? Мерси! – Все? – спросила наша беспокойная подруга. – Все! – порадовал я ее. – Следующее, Анатоль! – скомандовал стихолюб. Где Кухня горя?.. Сверху, снизу иль откуда Приносят мне дымящееся блюдо? – Следующее! Наплевать мне, что вы красавица. Дело, друг мой, не только в роже. В этот век говорят: «Он мне нравится». А сказать: «Я люблю», – вы не можете. – Следующее! – «Судьба или злая хозяйка». – Так-с. «Эй, человек, это ты звучишь гордо?» И – в морду! в морду! в морду! – Следующее! Я в городе. А как в лесу. И вечный страх в себе несу. «Дружи!» Какой же, к черту, смысл и толк? Я думал: друг, а это волк. «Люби!» И вот хриплю средь ночи я: В моих объятиях змея. – Следующее! – Васи-и-лий Иванович… – жалобно пролепетала преданнейшая и мучительнейшая из жен. – Следующее! – А может быть, Толя, хватит? И так всю душу вывернул. А я ведь здоровая, у меня воспаления в легких не было. – Это будет последнее, Ниночка. В две строчки. Вроде как на бис. – Спасибо тебе, Толя. Большое спасибо. И я умру, по всей вероятности. Чушь! В жизни бывают и покрупней неприятности. Василий Иванович взял со стола вечное перо и записную книжку в темно-красном переплете: – Диктуй, поэт. И, записав шесть стихотворений, обнял меня: – Спасибо, брат. – А у тебя, Вася, есть что-нибудь новенькое? – Вот, если желаешь – поэма Максимилиана Волошина. – Этого только не хватало! Ведь она длиннющая! – Помолчи, Нина. – Очень, Вася, желаю, – сказал я. – Прочти, сделай милость. – Ну тебя, бессердечный! Знала бы, не привозила. – Нина-а-а! Супруга даже перепугалась. До того это было громоподобно. И Качалов стал читать из той же записной книжки «Дом поэта». Поэму о коктебельском доме Волошина, где во время гражданской войны находили приют «и красный партизан, и белый офицер». – Может, Василий Иванович, поставишь термометр? А? Поставь-ка. Поставь. На. Я стряхнула. – Зачем же ставить-то? Ведь мне сегодня не скучно. Тогда беспокойная наша подруга, расстегнув гипюровую кофточку, поставила термометр себе: – Наверно, поднялась. И все ты, Анатолий, ты! Зверем был, зверем и остался. Хоть кол на голове теши. А глаза ее уже светились добротой. Шопеновский прелюд доносился из салона. Я показал на толстую рукопись, что лежала на столе: – Это чье произведение? – Станиславского. Из новой книги. О работе с актером. – Интересно? – Да как тебе сказать… Азбука! – Ну, пора! И, пожалуйста, Толя, больше ни о чем не спрашивай. Поднимайся-ка, поднимайся! Надо и честь знать. Зима ушла, стряхнув снег со своих плеч. При царе уже звонили бы великопостные колокола. Мы обменялись со своим парнем жилплощадью: Кирка перебрался в отремонтированную бывшую ванную комнату, а мы в ту, где он проживал сначала в фибровом чемодане, а потом в кроватке с пестрыми шнурами. Комната была узкая, длинная, с двумя окнами в двух стенах. Однажды меня осенило. – Нюха, – воскликнул я, – а ведь мы можем превратить эту уродину в роскошную квартиру из двух клетушек. |