Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачки не желаешь? – Гад, не кощунствуй! – У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет. – Так! – Взгляни: на столе ни единой рюмочки. – Где мое пальто? – На вешалке. Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной раздумывает уходить. Я приветствую ее возвращение: – Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться. – Неужели даже вспотела с горя? Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится: – А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия? – Понятия не имеем. – В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно! – Да что ты? – Сегодня на доске вывешено… о «Трех сестрах». Немирович снял Качалова с Вершинина. Играть будет Болдуман. – Что?.. Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения: – Неслыханно! – Обычное театральное идиотство, – говорю я. Она продолжает кипеть: – Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных! – Ух, парадоксик! – воскликнула Пыжова. – Дай я тебя за него чмокну! Нашего малоносого Оскара Уайльда. – Да! Предпочитаю самых бездарных режиссеров. Эти хоть работать не мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже! Своими выкрутасами… Качалов, видите ли, им плох, а Болдуман хорош! – Театр падает и падает, – произносит Пыжова с надгробной интонацией. – Что будет? Я успокаиваю: – Он, Олечка, третье тысячелетие падает. Уже в Древнем Риме трагика победил комедиант, комедианта – акробат и акробата – гладиатор. Будьте философами, мои милые акт рисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что в конце концов футбол победит Станиславского и Мейерхольда, в этом я не сомневаюсь. Часы бьют семь. – Наша Ниночка, – говорит Пыжова, – у расписания чуть в обморок не грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер. – А потом что было? – Побежала, прихрамывая, к Немировичу. – Правильно! – гремит Никритина. – И выдала ему? – Кинулась на него, как тигрица. – Правильно! – Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет: «Сами, Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте от этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так в театре и буду ночевать…» В эту минуту у парадной двери раздаются наши четыре звонка. – К нам! – Ка-ча-ло-вы! – шепчет Никритина и в полном изнеможении садится на табуретку. – Иди, Толя. Встречай. А я не могу. Чего доброго, разревусь. – Вот тебе и раки с лимонадом! – мычит Пыжова. Иду. Повертываю ключ. Снимаю с двери цепочку. – А Василию Ивановичу-то в Художественном театре в морду плюнули. Этой фразой здоровается Литовцева. Такое приветствие не явилось для меня неожиданным. Наша подруга имела обыкновение брать быка за рога и говорить прямыми словами о том, что происходит в мире. – Почему же в морду? Почему – плюнули? – спокойно возражает Качалов. – Всего-навсего хорошую роль у меня отобрали. И не по злобе это, Нина. А из художественных соображений. Театр-то у нас Художественный. – Ах, Василий Иванович, вечно ты со своим прекраснодушием! Юродивеньким прямо стал. Блаженненьким! Толь ко железных вериг на твоей старой шее и не хватает. В этом злосчастном кругу продолжает вертеться наш разговор. – Раки!.. Раки!.. Раки!.. Хозяйка выносит их на большом фаянсовом блюде. Дымящиеся, пунцовые, они прелестно пахнут лавровым листом и похожи на причудливые цветы абхазских полутропиков. За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова, торжественно неся над головой лимонадные бутылки: – Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!.. Разноцветные глаза ее сверкают злорадством: – Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!.. И она издевательски ставит бутылки перед Качаловым. Он, как известно, никогда не был горячим сторонником сухого закона. – Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток. Это ее месть. Лимонадная месть. – Давай, Ольга, штопор. – Извольте. – Премного! – невозмутимо благодарит Качалов. И умело откупоривает бутылку за бутылкой. – С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо. Гости и хозяева принимаются за раков. Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине. Через самое короткое время Качалов говорит: – Прошу прощения. И выходит из-за стола. – Ты это куда, Василий Иванович? – дрожащим голо сом интересуется Литовцева. – Прошу прощения, по надобности. Качалов уходит. Возвращается. С аппетитом ест раков. Но… минут через десять опять поднимается со стула. – Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь. – Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли. Супруга беспокойно ерзает на стуле: – Уж лучше б нарзану купили. – А еще лучше бы, Ниночка… Литовцева перебивает: – Ваших советов, Василий Иванович, не спрашивают. – Молчу. – Ты же сама, Ниночка, распорядилась, – оправдывает ся огорченная хозяйка. – Откуда же я знала, что он так разбегается от лимонада. Пыжова ворчит: – Проклятые раки! Работы с ними не оберешься! Пропа ди они пропадом!.. А ну-ка, хозяюшка, дай мне еще рачка. На ее тарелке целая гора красных панцирей, разодранных клешней, выпотрошенных животов и длинных морд с черными выкатившимися глазами, похожими на крупную дробь. Качалов опять величественно удаляется. – Третий раз за какие-нибудь полчаса! – презрительно фыркает супруга. – Ниночка, не волнуйся, – успокаивает Пыжова. – Это полезно. – Просто-напросто старческое недержание. Больше, Василий Иванович, тебе не дам ни глотка. Она говорит ему и «вы» и «ты». По настроению. А сын Дима называет отца «Вася». Это тепло, это дружески. С Василием Ивановичем легко и сыну дружить. Вслед за Качаловым робко выхожу и я. – И ты туда же! – еще презрительней фыркает Литовцева. – Оля говорит, что это полезно. |