Онлайн книга «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»
|
– Гениальная идея! – немедленно согласилась спутница моей жизни. Она, как и все интеллигентные женщины той эпохи, мечтала если уж не о квартире, то хотя бы о некоем ее подобии. Как это ни удивительно, но ровно через неделю мы уже воздвигли фанерную стену с фанерной дверцей. Обе комнаты (назовем их так) были окрашены клеевой краской, потолки оштукатурены, оконные рамы побелены. В спальной поместились ореховая тумба с трельяжиком и полуторный матрац, покрытый цветастым украинским ковром, а в столовой-кабинете – «боярские» толстоногие табуреты, скамья и стол. Все это из мореного дуба, кустарного олонецкого производства. До сих пор я не могу понять, откуда у нас взялись деньги на такую потрясающую обстановку и на такой грандиозный ремонт. Ведь и сейчас, через тридцать восемь лет, спутница моей жизни, давным-давно ставшая заслуженной и орденоносной, с гордостью сообщает: «Вы знаете, я себе построила демисезонное пальто!» Подруги и приятельницы, появляясь в нашей новой квартире, всплескивали руками: – Ах!.. А мужчины баритонили и басили: – Ну прямо кремлевские палаты шестнадцатого века! – Ничего, Нюшка, не поделаешь, – сказал я. – Раз уж мы с тобой закатили себе такие боярские палаты, придется теперь и новоселье боярское закатывать. – Это мысль! – Значит, закатим? – Закатим! Сказано – сделано. Дня через три я уже говорил с Литовцевой по телефону. – Итак, Ниночка, ждем. – Спасибо, Толя. Явимся. Ровно в семь. Василий Ивано вич теперь ложится спать в десять. Профессора велели. Я слегка ехидничаю: – А если он занят в спектакле? – Василий Иванович теперь два раза в месяц играет. Ролей-то нет. Не дают. – Что ж, приходите в семь. Время детское. Самое подходящее для нашей компании. Ребеночек Оленька Пыжова тоже в семь явится. – Очень приятно. Давно не виделись. Только вчера у нас до глубокой ночи проторчала. Всему дому спать не давала. – Когда же выкатилась? – Да разве она выкатится сама! Я ее, нахалку, выкатила. Половина двенадцатого. – Вот беда! Так, может, ее не звать? – Да как же ты ее, хулиганку, не позовешь? Сама придет. Носом почует новоселье. Зови уж, зови. Обязательно, Толя, позови. – Слушаюсь. В сердце у Литовцевой, в ее большом сердце, Ольга Пыжова прочно заняла третье место: на первом, конечно, был Василий Иванович, на втором – сын Дима, на третьем – она. – И прими, Толя, во внимание, что Василий Иванович на строгой диете. Почти ничего не ест. Велели худеть. – Ладно. Буду морить его голодом. И тебя заодно. – Мори, мори. Благодарна тебе буду. Еще одно условие, самое решительное: чтоб водкой и не пахло. – Что-то плохо тебя слышу, Ниночка. Повтори. – Чтоб водкой в доме и не пахло. – Опять ничего не понял. – Да ты, мой друг, на ухо туговат стал. – Вчера надуло. – Кто тебя надул? Кто? Шершеневич? – Нет, ветер. Она сочувствовала: – Ах ты Господи! И с удручающим упорством повторила: – Чтоб водкой в доме… – Что? Как? Громче, Нина. Громче. Она стала кричать вовсю, что есть духу. – Не слышу, Ниночка, не слышу. – Ах, ты не слышишь?.. Ну тогда и приглашай своих Та ировых, а мы с Василием Ивановичем не придем. Я прикрыл ладонью черную пасть телефонной трубки: – Кошмар, Нюшка!.. Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло. Никритина глубоко вздохнула. А из черного уха несется пронзительный вой и свист. Это Литовцева дула в трубку, решив, что телефон испортился. – Ты меня слышишь, Толя? Слышишь? – Увы! Слышу. – Даешь слово? – Вынужден. А пивка можно? – Боже упаси! Никаких пив! Голос у меня стал жалобным: – Так у нас раки будут. – Раки? Небось маленькие? Еще подавишься. – Нет, довольно крупные. – Будем запивать ваших раков лимонадом. Купи несколько бутылок. На нашу долю одну. – Слушаюсь. – Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так, значит, ты мне даешь слово? Отвечаю почти сквозь слезы: – Дал, дал! Чтоб тебе пусто было! Вспомнился Тургенев. В 1869 году какой-то французский журнальчик попросил Ивана Сергеевича ответить на несколько вопросов. Среди них был и такой: «Ваше любимое кушанье и напитки?» «Беф и шампанское», – бодро ответил наш знаменитый соотечественник. Через одиннадцать лет журнальчик повторил свою анкету: «Ваше любимое кушанье?» «Все, что хорошо переваривается», – с ворчливой стариковской мудростью написал Тургенев. В институтские годы я горько плакал, дочитывая «Отцы и дети». А теперь, признаюсь, этот коротенький стариковский ответ мне кажется несравненно более драматичным. Надо сказать, что и другие ответы Ивана Сергеевича были прелестны: «К какому пороку вы наиболее снисходительны?» «Ко всем». «Любимые вами качества у женщины?» «Восемнадцатилетний возраст!» Первой к нам явилась Пыжова – половина седьмого. Не переступив порога, начала шуметь: – Черт знает что такое! Вот гады – ни обед, ни ужин! Какой идиот это выдумал? – Никритина. – Что? Я? – Ах, вредная Мартышка!.. Иди ко мне. Иди немедленно! Я тебя разорву на части! И женщины нежно целуются. Потом Пыжова целуется и со мной. Актрисам это дозволено. А когда целуются актеры, они под ваши губы подставляют свою щеку. Меня это бесит. Теперь я нашел выход: тоже подставляю щеку. Потремся одна о другую, и все. – Раздевайся, Ольга. – При Нюшке? – Я вам не помешаю. Мне надо раков варить. – Подожди, вредная! Пыжова сбрасывает мне на руки пальто. – Раков-то, по слухам, заготовили четыре сотни? – Одну. – Маловато! Но каждый рак, говорят, в пол-аршина? – Нет, в полтора. – А ну-ка, милашка. – Она прищелкивает языком. – Пока наши старики не пожаловали, хлопнем по стопочке под рачка. |