Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Писал покойный родитель о своевольстве дворян. – Писал? А пошто, Федор Васильевич, ты не писал старику, чтоб порядок вел и тоже не своеволил, имени моего не ронил? Четырнадцать лет прошло, как стоял воеводой в ляцкой войне, и воевода был старательной на воинские хитрости и на дело скор… затем посылан в Запороги, вольных разбойных черкас смирил и ко кресту на наше имя государево привел, а за то дарен шубой и соболями. Правда, те разбойники опять забунтовали, но они без того не живут… у них он, видно, и разбою обыкнул. А пуще вы, сыны, хороши! Кинули старика единого, он в одиночестве затосковал, забражничал… Пьяному же человеку море мерить просто – подтянул портки, и бреди, везде луды [330]… – Дела, великий государь, мешали навещать его и мне, и брату Василью… – Может быть, и дела, верю. – Угрозно писал я ему не раз, чтобы не ширился много: «а то-де великий государь призовет тебя и судить будет!» – И тому верю, Федор Васильевич! Так вот, поезжай, поставь город на ноги… Кирпичников и кирпичу проси у наместника костромского Якова Никитича Одоевского. Место тут не дально, а проси моим именем – даст! – Благодарствую, великий государь! – Дам тебе пятьдесят стрельцов с собой, да исписали дьяки в писчики тебе подьячишку Тайного приказа Томилку, а за того Томилку Уткина Баклановской думной челом бил – оставить просит… и ты бери иного, кого любо. Стены городовые подыми неотложно – опас противу воров держи… ушли далеко, но не ровен час и оборотят. Пушки поставь. Исполнишь с этим, другое помаленьку справишь, людей огляди, кое оружье впусте лежит, раздай безоружным и в «городовую смету» впиши. – Исполню, великий государь! – Дворянишек погони на службу ко мне, а то гузно опарили сидевши да спились… Иностранцев пуще наших купцов устрой, у них серебро, ефимки… Нынче я послал Афанасия Ордын-Нащокина да дворянина Желябужского с послами в Курляндию договорить. С поляками мир, а кончено ли скоро с другими будет? И на все деньги дай! Иностранцы на серебро товар, а наши купцы норовят медью обернуть, то и товар на товар – меной. – Все исправлю, сколь сил хватит, великий государь! – Не сердись, что от лица своего изгоняю тебя! Подойди к руке… Поезжай! Бутурлин, почтительно склонив колено, поцеловал царскую руку. – Я чай, ты не в отца и своеволить не будешь? – улыбнулся царь. Вставая со своего места, договорил: – Грамоты на воеводство у дьяка Дементия. Домка вздрогнула и похолодела с головы до пят, когда высокий чернобородый боярин вошел в горницу старого воеводы. Нахмурясь, скользнул взглядом по потолку и, повернувшись на иконостас, долго молился, держа шапку и трость в левой руке. Домка молча поклонилась, но воевода новый ее как бы и не видел. Домка подумала: «Не глядит, вишь… а теперь бы Сенькину грамоту ему дать? Пожду». Помолясь, боярин вернулся к дверям, неплотно запертым, сказал громко: – Стрельцы, ведите богорадного. – Тут я, батюшко воевода! – Старик, едва перешагнув порог, повалился в ноги воеводе. – Чего валишься? Чем провинился? – Много вины моей, батюшко воевода! Перво – не углядел, как мои сторожа и стрельцы – весь караул – забражничали. Друга вина – не позвал городовых стрельцов сменить пьяных… казни, а милость твоя! – Встань на ноги, говори толково. Богорадной поднялся, уронив шапку. – Гришка тут, всему делу вор Гришка… вся его затея… – За стрельцами кто глядел? – Десятник, батюшко воевода! – Где был десятник, когда стрельцы пили? – Ушел… по делам, сказывал, ушел. – Зови его ко мне! – Убит, батюшко, десятник. В ту ночь убит – в тюрьме… – Туда ему и дорога – не оставляй караул без глаза. Скажи, как, по твоим догадкам, кто опоил караул? – Мекаю я, батюшко воевода, не хто иной, как холопи… Схитили вино, спужались: «Чай, нас за то бить будут», – и ну поить иных сторожей перво, а вино оно, вишь, заманно: один хлебнул, другой спробовал – и пошло! – Ты знаешь, кои холопи покрали вино? – Как же, как же! Сергунька да Ивашко, а на них глядючи, и иные… – Иди, укажи стрельцам тех холопов привести. – Сбежали они, батюшко воевода, украли коней и в ту ночь, как беде быть, и утекли… Мекаю я, они и отца нашего, воеводу, схитили… жесток был с ними, ковать их указал, в железах сидели, а кто слобонил – не ведаю! – Ну-у, дела же у вас… – Воевода, поставив в угол трость, сел на скамью к столу на бумажники, где сиживал и его отец. – Стряпали и ложки спрятали! Кто убит, кто бежал… В погоню родителя искать ездили, за ворами ходили? – Погоню, батюшко воевода, наладили, да тогда лишь, когда меня с караульной спустили, а я помещиков взбудил. да оны ругались, не поехали… Тогда городные стрельцы побродили леском, нихто не поймался… И где поймаешь – воры-то коней, да оружие, да платье помещичье забрали, уехали. Вон Матвевна едина ездила конно, а кого видела – спроси сам! Воевода строго поглядел на Домку: – Ты клюшница моего батюшки? – Я, боярин! – Домка поклонилась. – Та-а-а-к! – Воевода помолчал. Домка подумала: «Моложе, а видом схож и такает, как прежний…» – Бумаги родителя моего не разграблены? – Ни, отец воевода! От разбойников спальну я топором отбила, а как схитили они благодетеля моего, ездила годя мало узнать, не привязан ли где, и ничего не нашла… Деньги обещала дать тому, хто скажет, где видел воеводу убитого ли, живого, и нихто не явился сказать. – Неси бумаги те, что от родителя остались. Домка сходила в спальну, принесла, поставила перед воеводой подголовник. Воевода пересмотрел бумаги, нашел Сенькино письмо, подумал: «Привез подьячего, да ему так не писать!» Спросил, показывая Домке бумагу: – Кто отцу это писал? – Тот вор Гришка писал ту бумагу. Я неграмотная, а видала, как он у моего благодетеля сидел вот ту скованной и писал… – Тут и о тебе есть! Ты его рухледь бережешь и нынче так же? Домка замялась, оглядываясь на богорадного. Боярин понял, сказал: – Поди, старик, о чем не допросил, допрошу… Богорадной торопливо пошел, забыв шапку. Воевода крикнул: – Бери свой покров! Крестясь и кланяясь воеводе, старик, поймав на полу шапку, ушел. – Храню, боярин, не одну рухледь… у благодетеля много паволоки [331], парчи и узорочья. Еще, боярин, как и сказать не знаю, есть бумага, кою мне когда-то дал благодетель, а я забыла… неграмотна, честь не могу – пихнула за образ и нынче, как ты бумаги спросил, вспомнила. |