Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Може, ён еще жив? Дай ему Бог! – Жив был бы, так пора весть дать! Должно быть, покойной. Будете на воле – не воруйте и на разбой не ходите! Кто работу даст – делайте честно. – Будем, батюшко, по душе жить! – Честно… Боярин, пропуская мимо себя людей, троих парней остановил: – Вы останьтесь! – А как же иные? – Оставляю вас, чтоб двор пуст не был… Наедут мои люди московские, и вы за другими на свободу. Парни, кланяясь боярину, неохотно пошли во двор. Стрельцы, чистя тюремный ров, завалили дорогу грязью и кирпичами, дорога вела мимо воеводского дома, осталась свободной из тюрьмы дорога через воеводский двор. По двору в тюремных рваных понявах медленно проходили старцы тюремные сидельцы, Лазарко и старовер. За ними – тюремный сторож, за сторожем – богорадной. Богорадной, остановив сторожа, наказывал ему: – Трофимко, ты гляди за ними! Милостыну пусть люди дают, а говорить им много не дай – пущай запевают стихиру какую аль бо молитву. – Ладно, дядя Фаддей, коло их люду копиться не дам… Воевода спросил богорадного: – За что старцы иманы в тюрьму? Старики прошли ворота, богорадной поглядел им вслед, сняв шапку, ответил воеводе: – Лазарко, батюшко воевода, тот, меньший видом старичонко, хулил имя великого государя и Господа Бога лаял всенародно… Федько же старовер церковь называл никониянским вертепом и письмо Аввакума ихнего люду давал чести. – Та-а-ак! – Так, батюшко… Оно, конешно, стар да младень умом схожи, и кабы великому государю про ихнюю вину исписать и про умишко худой, то была бы им немалая льгота… – Обойдутся они без милости государевой… Пускай нищебродят и спят в тюрьме! – Чую, батюшко воевода! Богорадной повернул к тюрьме, а воевода, поглядывая в ворота, думал: «Дурак сторож! Кабы царь ведал вину нищих стариков, то одного бы указал бить кнутом нещадно… другому же как церковному мятежнику, кой хулит всенародно Бога, в гортань свинцу залили – и конец!» Походил и еще подумал: «Старик родитель зло великое на царя держал… Бутурлины обид не прощают! Дан был головой Воротынскому и за местничество в тюрьму сажен [334]… и сам держал в тюрьме царскому имени воров. И, должно статься, самого его эти воры извели – не держи огня за пазухой!» Прислушался и услыхал одинокий старческий голос. Голос тихо удалялся:
И прилетали тут два голубя.
Два голубя сизые…
– Эй, парень! – крикнул воевода. – Бери лошадь, езжай по дороге. Там ежели углядишь возки – вороти, скажи мне! – Я скоро, боярин, оком мигнуть… Холоп проворно оседлал коня, вскочив в седло, скорой рысью выехал за ворота. Издали еще слышно было с перерывами пение:
Мы летали, летали на расстаньицо,
Как душа с телом расставалася…
Дальше опять не слышно было слов, и немного спустя еще донеслось:
Ты прости-ко, тело белое…
А и лежать тебе, тело, в сырой земле…
«Старики в тюрьму оборотят с хлебом…» – подумал воевода. Холоп вернулся и, не слезая, сказал, удерживая перед боярином коня: – Гонят, боярин отец, возки тамо за старым городом… – Сколь четом? – Десять возков, ей-бо… – Не обчелся? – Ни, боярин! Десять возков чел… Воевода повернул в дом, вошел в первую горницу, крикнул: – Домна! – Тут я, боярин отец! – Едет брат, стольник Бутурлин, скажи на поварне яства готовить! Убери стол… – Иду, слушаю. Боярин сел к столу на бумажники, снял с головы высокий плисовый колпак, обтер большой ладонью лоб от пота, погладив бороду, сказал себе: «Десять возков? Значит – стольник, а ждал боярыню… упредил, скупой… Эк его батькино добро приперло делить! Пожалуй, суну ему духовную к носу». Подводы стольника Василья Бутурлина расставили на обширном воеводском дворе. У возка по три холопа – «указано боярином от возков не отходить!». Лошадей выпрягли, приставили к колодам, немой конюх засыпал в колоды овса. Стольник перекрестился, пошел в дом. Был он косой на левый глаз, с раздвоенной на конце черной бородой, узколицый, узкоплечий и бледный. Вошел в первую горницу с иконостасом, оглядываясь подозрительно. За ним по пятам шел рослый холоп. Оба в тягиляях: холоп – в нанковом стеганом, стольник – в шелковом сером. Холоп снял с боярина тягиляй, свернул бережно, положил на лавку. Боярин остался в чуге синего бархата, рукава чуги по локоть, но дополнялись рукавами белой рубахи, узкими к запястью. Стольник передал холопу трость и шлыкообразный бархатный колпак, подошел к иконостасу, простерся ниц, молился, пока Домка носила с поварни яства да расставляла по скатерти стола ендовы с медами имбирным, малиновым и переварным. Поставили в ряд кубки серебряные и ковши. Помолясь, стольник сел на лавку близ иконостаса. Он косился на малую дверь в спальню. Из спальни вышел воевода в прежнем наряде: в суконном малиновом кафтане, на кушаке с цепочкой кривой нож и две серебряные каптурги – одна справа, другая слева. Стольник поднялся, поклонился старшему брату. Сойдясь, братья обнялись. – Здорово ли ехал, брат Василей? – Благодаря Господа ладно, братец! – А я тут с дворянами спороваю: не верят, что государь дал мне власть их гонить в Москву на службу… нарядчика требуют. – Нарядчик на войну гонит… без войны и воевода властен тому. Хитрят, упорствуют. – Ну, брат, за стол с дороги! Сели оба друг против друга, налили ковши: – За великого государя! – За государыни здоровье, Марии Ильинишны! – Ну, как она? Все недужна? – Скорбна, скорбна государыня, ох и скорбна! – А ну как преставитца? Тогда чести Милославских конец! – Э, братец! – Стольник поднял свободную руку, сказал: – Холоп, поди, жди у возка… – Глаза его побежали: один в угол к дверям, где стоял ушедший холоп, другой метнул на дверь спальни. – Не дело сказываешь, братец! Ушей да языков сплошь натыкано. |