Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Неделанной день пал! Господа для – пошто не гулять? – Не то… не так! Там, где стрелецкие головы, объезжему с ними не мешаться! – Чиноначалие, сыне. Великое дело – чин! – Чин! Они великое дело сделали – избыли скопище бунтовщиков! А я? Я, мене их чином, с малыми стрельцами сделал больше их! Убил бунтовщика самого большого… Чаю, всему бунту голову снес! И мне ба на первом месте быть, да поди того не станет! Слова пьяных до Сеньки долетали ясно. «Ужели Таисия он убил?» – чуть не вскрикнул Сенька. – Огруз ты, Иване! Господа для – прости! Кой раз доводишь то же одно… – Нет, батько… Они бьют безоружных, а мы? Мы убили оружного – в тесном месте… под избой, а?! – У Фимки? Таисий! – прошептал Сенька. Шагнул вперед. Ему хотелось спешно догнать пьяных. Он сдержался, остановился, стал ждать, вглядываясь в дорогу, на которой кое-где лежали убитые люди. Иные стонали тихо. «Если пойдет назад?» Поп громко сказал: – Вернись с миром, Иван! Пошумели, а ныне мало кто есть господа для, меня крест опасет… – А ну, проси… спать! Завтре дело… Бегичев повернулся, пошел обратно. Вытянув шею, он шел, как старый конь, спотыкался. Сенька стоял с краю дороги. Бегичев, поравнявшись с ним, выпучил глаза, остановился, крикнул пьяно, пробуя голос наладить на грозный тон: – Ты пошто здесь, нищеброд?! – Тебя жду! – Сенька сунул батогом в ноги объезжему. Бегичев упал, захрипел: – Э-эей! Ра-ат… Он не кончил. Гулящий шагнул, опустив объезжему на голову конец батога. Бегичев с раздробленной головой замотался в пыли. «Али мало черту?» – Сенька еще раз опустил батог на живот Бегичева. Из объезжего, как из бычьего пузыря, зашипело и забрызгало. – Эх, Кирилка! Уходить мне. Сенька повернул к мельнице, но в ней ночевать не решился. – Уходить! Переходя по плотине, гулящий подержал в воде замаранный кровью чернеющий конец батога. – Таисий, Таисий!.. Раньше надо было смести с дороги червей… Эх, ты! Крики пытаемых за Медный бунт приостановлены, дьяки, подьячие, палачи и стрельцы ушли на обед. Сенька в часы послеобеденного сна пробрался на Облепихин двор в свою избу. В сумрачной избе Улька лежала на кровати без сна. Волосы раскинуты по голой груди, по плечам. Рубаха расстегнута, и пояс рубашный кинут на скамью. Сенька на лавку у коника сбросил суму и нищенский кафтан. Его окликнула негромко Улька: – Семен! – Был Семен! – Семен, я стосковалась… – По ком? – По тебе! – Тот, кто вырвал на моем лице глаза не пошто, впусте тоскует! Пущай тонет в злобе своей… Отвечая, не оглядываясь, Сенька переодевался. Надел киндячный кафтан, под кафтан за ремень рубахи сунул два пистолета, привесил шестопер. По кафтану запоясался кушаком. Улька быстро села на кровати – глаза ее в легком сумраке светились. – Ты меня никогда, никогда не любил! – Тот, кто замыслил сделать многих людей счастливыми. – Он помолчал, потом прибавил: – Не может до конца любить! О своем счастье не должен помышлять. – Не пойму тебя! – Я зато тебя много понимаю! Ты пошто его предала? – Старики, Серафимко пуще! Они меня разожгли. – Ты забыла наш уговор, мои слова: «Он – это я!» – Серафимко сказал – подслушал, как Таисий тебя с Фимкой свел! – С тех слов ты и поехала с бесом на Коломну? – Они приступили к образу, взяли с меня клятьбу довести на Таисия объезжему… Ведали мое нелюбье к Таисию. Сказали еще: «Увел к Морозихе, а нынче совсем уведет…» Там меня били нагую… – В голосе Ульки слышались слезы. – Уймись! Где старики? – Под прирубом в подвале спят… – Поди проведай, там ли они? Улька проворно подобрала волосы, застегнула рубаху, накинула кафтан и беззвучно скрылась. Сенька сел на лавку, оглядывал избу. Изба нетоплена – пахло застарелым дымом, хлебом и краской неведомой ему ткани. У выдвинутого окна, близ кровати лежит Улькин плетеный пояс, – много лет тут Сенька сидел, курил, – ближе стол, за которым рассуждали они с Таисием, здесь первый раз Улька, потушив огонь, кинулась в злобе на Таисия. «Оповещал против змеи…» Улька вернулась. – Все спят… старики в подполье… – Возьми свечу! Улька сняла с божницы восковую свечку, они осторожно вышли. Когда входили в избу, из подклета, скрипнув легонько дверью, высунулось желтое лицо в черном куколе. В общей избе воняло онучами, потом, прелью ног. Жужжали мухи у корзины с кусками хлеба на полу. Нищие бабы спали на своих одрах, закутав головы. Сенька прошептал: – Выдуй огня! Улька в жаратке печном порылась в углях, дунула на лучинку, от нее свечу зажгла, дала огонь Сеньке. Руки у ней не дрожали, хотя Улька знала, что задумал ее приголубник. Она беззвучно села против дверей в прируб на скамью. Сенька шагнул мимо нее, держал левой рукой свечу, правой защищая огонь. Постукивая коваными сапогами, спустился в подполье. Ставень был приставлен к стене. Сидя недалеко от входа, Улька слышала голос Серафима, старик визгливо бормотал: – Сынок! Сынок! Не мы… крест челую – объезжий… В ответ спокойный голос Сеньки: – Если б мой отец был ты, я бы не испугался кнута и казни за смерть такого отца! – Сыно-о-к! Щади-и! О-о… Улька хотела зажать руками уши, но уронила руки на колени. Она слышала, как в стену ударили мягким, потом послышалось коротко, будто хрустнули кости. Сенька поднялся из подполья, свечи в его руках не было. Он сдернул одеяло ближней кровати, обтер правую окровавленную руку. – Ради тебя – твоего не тронул… видал его ноги в соломе… – Семен, пойдем ко мне! – Я теперь слепой… Ты потушила мои глаза… – Семен! Не покидай! – Здесь быть – сама ведаешь – нельзя! – Скажи, где ты будешь? – Не спрашивай и меня не ищи! – Сенюшко! Што ты? Сенюшко! – Забудь мое имя. Когда затворилась за Сенькой дверь, Улька упала со скамьи навзничь, стукнув головой о пол, – ее начала бить падучая. В сенях подклета вышла вся в черном старуха, на голове черный куколь надвинут до глаз. Старуха, войдя в избу, двуперстно помолилась на образ, сдернула с пустой кровати нищенское одеяло, закинула Ульку с головой. Одеяло долго прыгало, потом из-под него высунулась голова с дико уставленными в потолок глазами, с пеной у губ. Улька перестала биться в падучей, с помощью старухи встала на ноги. Старуха заговорила вкрадчиво: |