Онлайн книга «Острова и капитаны: Граната»
|
…Это ощущение пришло не сразу. Первые дни была просто ярость. Беспомощная и неугасающая. Если бы можно было добраться до Копчика, до Хныка, до Чижа, он голыми руками растерзал бы их. С радостными слезами облегчения. Но эти три гада, подонка, фашиста сидели за крепкими решетками. Ждали, сволочи, следствия и суда. А что суд? Ну, посадят эту гниду Копчика на несколько лет. А Хныка и Чижа, может, и не посадят — они, мол, ничего не делали, только рядом стояли… Как бы ни случилось, а все трое будут ходить по земле, дышать, жить… А Венька… Что будет с Венькой, никто не знал. Ни врачи, ни родители, ни Ваня. …Когда Егор с вокзала прибежал к Ямщиковым, Ваня был дома один. Похудевший, молчаливый. Сумрачно и коротко рассказал, что третьего января Венька шел через пустырь у цирка, спешил на утренник второклассников, которым помогал ставить спектакль. И повстречал тех троих. Известно, что Копчик опять у него требовал деньги, а Венька сказал: «Ну-ка, отойди ты наконец с дороги». И тогда Копчик припадочно заверещал, выхватил похожий на шило самодельный кинжал и ткнул Веньку в сердце. До сердца, к счастью, «пика» не достала, но порвала какой-то сосуд, Венька потерял много крови. А кроме того, он застудил легкие, потому что долго лежал в снегу. Те трое сразу убежали, а увидели Веньку случайные прохожие… На ослабевшего, обескровленного Веньку навалилось жестокое воспаление легких. Он только два раза приходил в сознание. Сказал про Копчика и спрашивал, не сорвался ли спектакль… При последних словах Ваня крупно глотнул, загоняя внутрь слезы, и стал смотреть за окно. И вот тогда Егор понял, что хочет убить Копчика, Хныка и Чижа… И потянулись безнадежные, бесцветные часы и дни. Один раз Егор решился и позвонил Ямщиковым. Ваня тихо сказал, что состояние у Веньки прежнее и мама дежурит в больнице. Потом, в первый день после каникул, Егор отыскал Ваню в школе и спросил: — Вань… ну что? — Все то же пока, — глядя в сторону ответил полушепотом Ваня. И вдруг попросил: — Ты меня пока не спрашивай. Если будет что-то новое, я сам скажу… И вот тогда рухнуло на Егора тяжкое понимание: «Он же считает, что это я виноват!.. Все так считают!» «А разве не так? Кто первый раз натравил на Веньку Копчика?» «Я — не первый! Сперва они сцепились у цирковой кассы!» «Там — случайно. А вязаться к Редактору Копчик стал после той драки, которая из-за тебя…» Мысли эти стали неотступны. Даже во сне. Впрочем, иногда сны приносили облегчение. Егор видел, что Венька приходит к нему здоровый, улыбающийся и объясняет, что ничего опасного с ним не было и что врачи держали его в больнице из-за глупой предосторожности. И что Егор во всем этом деле вот ни настолечко не виноват, потому что Венька стыкнулся не с Копчиком, а с какой-то незнакомой шпаной. И Егор слушал с нарастающим ликованием, и кругом почему-то был незнакомый город — белый и летний. Наверно, Севастополь… А потом Егор просыпался… В классе о случае с Редактором говорили мало. А при Егоре Петрове замолкали совсем. Смотрели на него серьезно, задумчиво даже как-то, но старались не встречаться глазами. Егор воспринимал это как должное. Все, конечно, понимали, какая доля его вины в несчастье с Ямщиковым. Егор не услышал ни полслова упрека, но все держались подальше… Да не все ли равно? Страшнее того, что сам Егор испытывал и понимал, ничего быть не могло… Хотя нет, могло. И было. Страх за Веньку. Мысль о том, что Веньки Ямщикова, Редактора, вот-вот совсем не станет на свете. И что никогда нельзя будет с ним ни о чем поговорить и даже просто переглянуться. И никогда Венька не обернется с быстрой улыбкой, как тот горнист на крыльце… Впрочем, все это — страх, предчувствие неотвратимой беды, свинцовая вина — перемешивалось в душе Егора. Не разобраться, не освободиться, не вздохнуть… И ни одному человеку ни о чем не расскажешь. Некому. Михаилу звонить он боялся. Тот сразу начнет расспрашивать: как и что?.. А может, не начнет. Может, наоборот, станет молчать с пониманием и тяжким осуждением. Или спросит в упор: «А как ты будешь жить, если Венька Ямщиков умрет?» «А я не буду!» — вдруг понял Егор. В самом деле! Есть способы, когда это быстро и не больно. Еще Боба Шкип рассказывал. И если Веньки не станет, Егор такой способ вспомнит. Обидно, конечно, когда в жизни появилось что-то хорошее: паруса, Михаил, дом в Среднекамске… Обидно, что не будет найдена кургановская рукопись. Но если Венька умрет, остальное все равно не имеет значения. И тогда… По крайней мере, это будет справедливо. Будет искупление. Егор думал о таком выходе без страха, почти что с облегчением. Даже с оттенком тайной гордости. И несколько дней жил в состоянии грустной успокоенности. Потом позвонил Михаил. Оказалось, что он звонил и раньше, несколько раз, но не мог застать Егора. А мать про эти звонки ничего не говорила. — Это и понятно, — вздохнул Михаил. — Ей теперь не до наших с тобой дел, все за отца переживает. У него-то что? — У кого? — недоуменно сказал Егор. — У отца… У Виктора Романовича? — А что у него? — Ну… неприятности крупные, говорят… — Понятия не имею… — До отцовских ли неприятностей Егору было? Михаил не пожалел его, сказал раздраженно: — Я смотрю, ты и в несчастьях своих ухитряешься оставаться эгоистом. У Егора не хватило сил разозлиться. Он ответил устало: — Нет. Эгоисты думают о себе, а я о Веньке. Тогда Михаил тихо спросил: — Что?.. Так плохо? — Я даже не знаю толком… Ванька, брат его, молчит… Он вспомнил, как все эти дни Ваня при случайных (будто бы случайных!) встречах отводил глаза и пожимал плечами. Или чуть заметно покачивал головой. Он был сейчас подросший, тонкошеий, как Венька, бессловесный. И с таким лицом, словно его только что умыли после горького плача. …Михаил сказал: — Я не про Веньку. Про него я все знаю. Я про тебя… — Что? — Так плохо? Тогда у Егора вырвалось: — Да… Да! — Егорушка… Только не наделай каких-нибудь глупостей. Всхлипнув, он огрызнулся: — Каких? — Ты знаешь каких… Головачев ничего не решил… своим поступком. — Откуда ты все знаешь? — без досады, просто с отчаянной усталостью сказал Егор. — Про Головачева? Или… про тебя? — Про меня… — Потому что сам пережил такое… Егор, смертью ничего не искупишь, это пустая затея. Что-то исправить можно, только если живешь. — А если… нельзя? — Это решить можно только тогда, когда жив и голова в порядке. А помирать надо не так… |