Онлайн книга «Грех жаловаться»
После богатого приема Фефелу усаживали в лимузин и отвозили назад, к пограничному пункту, где уполномоченный Ржавый дотошно проверял ее документы и проводил телесный досмотр на предмет изъятия недозволенного, – но изымать было нечего. Что съел, того не изымут. Уполномоченный Ржавый был уязвлен до глубины души ежеутренним ползанием на карачках под низкой платформой, в ногах у Фефелы, и потому проверял беспощадно, по-всякому и без одежды, в каждой складочке пышного ее тела. – Нет такой страны, куда ты ездишь, – обидчиво бормотал Ржавый во время досмотра. – Раз я там не был и никогда не буду, значит нету. – Это для тебя нету, – нагло отвечала голая Фефела. – А для меня – есть. Уполномоченный Ржавый ее не волновал как мужчина. Фотограф Печальников не волновал. А волновали ее деятели нестандартных искусств, с которыми было неожиданно всякий раз и незабываемо. Укротитель Цыплятов водил ее в клетку ко львам, гикал и щелкал бичом от страсти, с тумбы прыгал через горящее кольцо на Фефелу, – львы от ужаса закрывали глаза лапами, чтобы не видеть мерзопакостного буйства своего повелителя, но Выездную Фефелу это волновало и подкидывало без устали. А фотограф Печальников только глядел на жену преданными глазами и ревновал ко всем. – Ты! Несовременное дерьмо! – говаривала она в редких случаях, когда ночевала дома. – Отстань. Я устала. Мне утром на поезд. А он просто хотел детей. Дети копошились, не переставая, на газоне, копошились по комнатам детского сада, а фотограф Печальников наблюдал за ними из окна, внимательно и с пристрастием. Его очень интересовало, что из них выйдет и что в ком заложено. За обедом детям совали в рот принудительную столовую ложку питательного рыбьего жира. Они морщились на запах, вертели головами, зажимали зубы, и тогда – по инструкции – рыбий жир выливали им в суп. Дети с омерзением отворачивались от этого пойла, но воспитательницы – тоже по инструкции – были неумолимы и в те самые тарелки вываливали им второе. Эти помои они тоже не ели и туда беспощадно сливали компот. Вот это они уже хлебали, подрагивая от гадливости, потому что сбежать было невозможно, а другой еды не допроситься до завтра. Но зато все младенцы в показательном детском саду выглядели сытыми и цветущими – из окон международного экспресса. Детей в садике было много, у каждого индивидуальный горшок с номером: по горшкам их различали, по горшкам окликали, и даже Печальников уже не путался и выделял каждого. Горшок номер восемнадцать сидела на скамейке и щурила на солнце глазки. Пришел горшок номер пять, шумный и пузатый, спросил громко: – Ты кто? – Я?.. – засмеялась она и даже руками всплеснула. – Это же я! – Что за я? – надвинулся пузатый. – Я, – лучезарно. – Человек. – Чей? – Ничей. – Ничьих человеков не бывает, – и ткнул в зажмуренный глаз. Она и заплакала: тоненько, жалобно. Встал из песочницы горшок номер семь, острозубый, шея стебельком, задразнился с удовольствием: – Плачет... Пла-а-ачет... Она еще горше. Выскочил горшок номер одиннадцать, мелкий, но справедливый человек, зарычал, укусил острозубого за руку. Тот запыхтел, пихнул обидчика, но горшок номер пять – самый изо всех пузатый – развеселился вдруг, завалил их на землю, сам лег поверху. Пришел уполномоченный Ржавый, ответственный за показательных детей, начал расследование с протоколом. – А он первым начал, – сразу сказал острозубый. – Это всё он. И показал на пузатого. – Ты дрался? – ласково спросил Ржавый и даже с расстояния было заметно, чего ему это стоило. Ржавый был многим противен в этом городе: видом своим и своей должностью. Он знал это, а оттого хотел понравиться. Старался вовсю. Делал неимоверные усилия. И был противен еще более. – Дррр-рался, – радостно сказал пузатый: буква Р так и прокатилась по губам. – И еще буду. – Я расскажу тогда, – с готовностью пообещал острозубый. – Приду и доложу. И побежал следом, заглядывая в глаза. – Фамилия? – спросил Ржавый. – Горшок номер семь. – Социальное положение? – Из служащих. – В плену был? – Нет еще. – Годишься, – сказал Ржавый. – Беру на заметку. И острозубый поскакал назад на одной ножке. – Доносчик, – загоревал Печальников. – Фискал. Смена смене. Уполномоченный Ржавый объявился за его спиной, как из-под земли выпукнул, подпугнул для порядка: – Печальников? – Печальников, – уныло согласился тот. – Видишь? Мы всё знаем. Всё! Фотограф? – Фотограф. – Ну? Ясно тебе?.. Жена – Фефела? – Фефела. – Понял, Печальников? От нас не уйдешь. И не пытайся. Это Печальников и без него знал. От них не уйдешь. И побежал на почту сдавать телеграмму. Для слабого утешения. "Держись! Наши уже на подходе"... 8 В крематории была игра. Давняя, привычная, по всякому разнообразная. Угадывать со своего балкона, кого там внизу хоронят. Проигравший ставил бутылку. Они улавливали на слух, как провожающие входят в зал, как плачут и перешептываются, интеллигентно сморкаются в платочки или шмыгают носами, кашляют или причитают, молчат в каменной тоске, молчат в равнодушной обязательности, говорят речи по бумажке или слова от сердца, стонут, рыдают, суматошатся при обмороке, пока не сойдутся с боков легкие створки, отсекая навсегда от живых, – всякое годилось для отгадки. – Сыграем? – предложил Всячина. – На бутылку. А сам уже косил в возбуждении слепым, хулиганистым глазом, как подсматривал за деревянный барьер. – Сыграем, – согласились с охотой. И зачастили от нетерпения. Отворились нараспашку высокие двери, как перед напиравшей толпой, и – на слух – в зал вошли многие. Не шаркали подошвами по полу, не выступали затрудненно непослушными ногами, не сипели, задохнувшись от волнения: молодые – не старые. Кто-то пробежал вприпрыжку, чтобы занять место поближе: любопытный – не родственник. Шушукнулись пару раз. Ахнули изумленно – не горестно. И затихли. |