Онлайн книга «Грех жаловаться»
Ни плача. Ни всхлипывания. Ни задавленного, на раз, вскрика. Только запах духов. Запах цветов. Весны и молодости. Слепые хорошо это отгадывают. А они уж покончили с Глюком: время к речам. И сказал кто-то высоким девичьим голосом, надорванно, восторженно, но без слезы: – Ты была нашей мечтой. Нашей надеждой. Звездой, до которой не достать. Я хочу, чтоб ты знала об этом! Они шевельнулись за барьером: что-то не так. Сказала другая, нервно, истерично, с горловыми спазмами: – Мы не отдали тебя земле! Тлению! Распаду! Ты сгоришь прекрасной, недоступной, и другой тебя не будет! Похмыкали за барьером, почесали затылки: такого они не помнили. Сказали еще, глухо, сипло, в свирепой застенчивости: – Я хотела убить тебя, чтобы занять твое место... Так я тебе завидовала! Ты слышишь?! Я и теперь этого хочу... Убить тебя! Прошелестело понизу: ненавистно, завистливо и согласно... – Погляди, – приказал Всячина, и они заиграли дальше. "Сидел Ваня" – к последнему прощанию. Непоседов поглядел. Зрячий – один из всех. Застонал молчком, про себя: слепым только и разобрать. Стояли внизу девочки. Подростки. Школьницы. Зал забили битком. С расширенными от волнения глазками. С обкусанными от зависти губками. Растрепанные. Возбужденные. Оттого некрасивые. Одинаковые – как им выделиться? Подражающие – где их предел? Они стайками пробегали через привокзальную площадь на виду у пассажиров международного экспресса, в школьной отглаженной форме, с ранцами за спиной, останавливались в потрясении, засматривались в восхищении на главных исполнителей, бежали потом дальше. У них не было клички, один только номер. Как в детском саду – горшки. Этого стеснялись. От этого старались избавиться. Даже ценой детства. Ценой естества. И ногти в нетерпении впивались в ладошки. А в розовом гробу, в белом подвенечном платье лежала невеста по кличке Непоцелуева, руки перекрестила на груди. Строгая, как и прежде. Отрешенная. Недоступная в своей замораживающей чистоте. Всё дала природа этой женщине. Одного не дала – легкомыслия. А эти уже взялись за Бетховена, поверху заносили крышку от гроба, служительница подготавливала привычно молоток с гвоздем. – Ну, – спросил Всячина. – За кем бутылка? – За мной, – сказал Непоседов и пошел к выходу. А в спину торопливо застучали. Молотком по гвоздю... Выезжала карета на площадь, перевитая лентами. Звери-жеребцы четверкой – дуги с оглоблями в цветах. Кучер в красной рубахе, злодей-разбойник с волосатыми кулаками и розой во рту. Двое молодцов на запятках. Шумная компания следом: друзья-родственники. Видно, отгуляли весело ночь напролет и провожали теперь молодоженов на брачное ложе. Это был сюрприз, запланированный по сценарию. Нежданно-негаданный. Перед самым отходом поезда. Чтобы пассажиры восхитились напоследок, умилились и растрогались. Чтобы увезли в дальние края последнее сладостное впечатление, которое перебило бы впечатления предыдущие. Хлопали пробки от шампанского. Открывались дверцы. Опадала лесенка. Выходил из кареты красавец-жених, мужественный и благородный, принимал на руки красавицу-невесту, нежную и трепетную, нес через улицу, по тротуару, вверх по ступенькам – к высокому подъезду. Плакала от умиления старушка-мать, трубно сморкался в платок бравый еще отец, а из кареты выскакивала следом вёрткая болонка, перекувыркивалась пару раз через голову, мчалась вприпрыжку за молодоженами, чихала и кашляла на бегу. Пассажиры шумно хохотали в вагонах на этот потешный курчавый комок и дружно жужжали кинокамерами, пока молодожены не исчезали в подъезде. Это был самый впечатляющий аттракцион в городе, самые выигрышные роли из всех ролей. Даже болонка не была болонкой. Это был старый, печальный спаниель, на которого по утрам напяливали пыльную кучерявую шкурку, а он чихал от возмущения и нафталина, первым бежал разгримировываться по окончании человеческого непотребства. А пассажиры уже уносились на скорости, очарованные, ублаженные и покоренные, не верящие больше никаким гнусным слухам, что распространяли про эту страну и про этот город всякие завистливые ненавистники, которым не досталось хорошей роли. После этого они стояли в подъезде, пару минут до отбоя. Невеста глядела на него в полумраке темными, несговорчивыми глазами, и как-то не выходило с ней по-простому, с привычной необязательностью, под неотрывным испытующим взглядом. Оставался ежедневный шутейный вопрос: "Ну как, не надумала?" Оставался молчаливый непреклонный ответ слабым шевелением неулыбчивых губ. Он даже голос ее редко слышал: ломкий, низкий, подрагивающий, заставлявший вглядываться в его обладателя. А потом подавали сигнал отбоя, и он бежал в город по неотложным своим делам, забывая про невесту до завтрашнего поезда, а она, видно, не забывала. И всякое утро – новая для нее свадьба, карета с цветами, сильные мужские руки, восхищенные взгляды и восторги пассажиров. Всякий день пустота после этого. Всякую ночь – одиночество с ожиданием. Сказать бы разочек ласково: "Здравствуй, подружка, здравствуй, милая", – да отношения уже сложились, и тон выбран, игривый тон, что лежит на полочке с ее именем, а по иному уже нельзя. Взял с полочки, поиграл – положи на место до другого раза. Ты бы и хотел, может, поменять отношения, да уж теперь никак. Полочка не та. Но это он понял потом. В один замечательный день, вернее, в благодатное Божье утро, когда птицы кувыркаются в небесах, и сердце кувыркается вслед за ними, Непоцелуева вышла из подъезда по установленному сигналу и пошла в город – в гриме, костюме и с реквизитом. За ней побежали. Ее остановили. Попробовали уговорить. Чтобы возвратила платье. Возвратила туфли. Букет с обручальным кольцом. Но она только глядела несговорчиво, молча, рукой отстраняла с дороги, и в глазах накапливалось безумие. День целый она ходила по улицам в подвенечном наряде, милостиво принимала всеобщие восторги – первый сбой в отлаженном зрелище, а ночью ее увезли в больницу. В этом городе всё неприятное случалось неприметно, ночью, чтобы не потревожить покоя его жителей. Ведь это был образцовый город. Город статистов. Для обозрения из окон поутру пролетающего экспресса. |