Онлайн книга «Грех жаловаться»
– Нам всем теперь не надо переодеваться, – сообщила Перескокова. – Лишний часок можно поспать утром. Развеселились, заулыбались, закивали головами – одобрили. В статистах оно удобнее. Незнакомец пощурился на них, как раздумывал в сомнении, а там вдруг спросил без подготовки, в лоб, будто чертиком выпрыгнул из коробочки: – Вопрос. Проверка на всхожесть. У вас враги есть? – Какие враги? – вяло поинтересовались они. – Злейшие. Прикинули, пошарили в памяти, сказали озабоченно: – Нету. Ни одного. А что, надо? – Надо, – сказал твердо. – Должен быть враг. Хотя бы один. Чтобы расправиться при случае. – Экий ты кровожадный, Звонило. В нашем городе нет врагов. По роли не предусмотрены. – В нашем городе, – заверещал Балахонкин, – одни только друзья! Куда ни глянь: происки друзей! Чуть что: друг не дремлет! – Должен быть враг, – повторил беспощадно. – Должна быть ненависть. Чтобы закутаться в черный, переливчатый плащ. Взглянуть на обидчика испепеляющим взором. – Нет у нас плаща, Звонило, – сказал Лопотун. – И взор давно не испепеляет... Тихо! Идет запись. И взялся за телефонную трубку, чтобы наговорить для юношества с мест удивительных событий. – Не надо, – попросил незнакомец. – Не старайтесь. Эфир переполнился. Поверьте Баламуту: с расстояния слышнее. Переполнился эфир, засорился ненужными словами, – мне ли не знать? – Ну и что? – сказал Лопотун. – Лишь бы командировочные платили. Стал наборматывать в трубку, прикрыв глаза, запрокинув голову, подвывая на гласных, глухой в уши глухих: – Мы летим на малой высоте. В легком одномоторном самолете. На юго-юго-восток. Под крылом убегает назад пустыня, выжженная под солнцем земля, редкие колючки кустарников, одинокий верблюд на дюне. Мы забираемся в самую глушь, в край непроходимых песков, которые человек преодолел, в край безводных земель, которые человек оросил, в край непуганых зверей, которых человек насторожил шумом своих моторов. Мы снижаемся. Мы приземляемся. Нас встречают чумазые счастливые лица. Это – нефтянники. Это – первая их нефть. Черное золото пустыни... – Родина, – попросил с тоской незнакомец – переоденься... Родина, разгримируйся... Сдай реквизит, родина... А все вокруг пили кофе. Подкатила от границы машина, выскочила из нее Выездная Фефела, жаркая и взволнованная, побежала в кафе, тряся отложной грудью. – Где же он?! Подайте его сюда! Он – мой! Уселась рядом, пододвинув других: – Хеллоу! О-кей! Вашпудляйт! Вы тоже иностранец? – Прелестно! – восхитился Балахонкин. – Въездной Звонило и Выездная Фефела. Давайте их поженим. Быть может, дети родятся въездные-выездные? – Не надо женить, – попросил незнакомец. – Въездным можно стать и так. И даже выездным. Было бы желание: пройдешь и сквозь стены. – А если не пройдешь? – Значит не доспел. – У нас не доспеешь, – подпугнул уполномоченный Ржавый. – Климат не тот. Он шел от машины к столикам, суровый и беспощадный, натягивал на голову фуражку с околышем – к официальному разговору. Это значило: получил указания. Срочные. Даже мотор у машины не заглушил. – Попрошу со мной. Разобраться. Принять меры. – Родина, – пообещал незнакомец. – Ты у меня дождешься. И Ржавый опять дрогнул. – Ладно уж... – закряхтел он и задом отступил к машине. Уполномоченный Ржавый очень любил людей, каждого в отдельности и человечество в целом, но одних лишь страдальцев, неудачников и калечных. Радостные и счастливые его раздражали и подталкивали на немедленные действия. Если бы ему позволили, он с наслаждением ломал бы людям ноги с руками, чтобы любить потом без помех, захлебываясь от жалости и сочувствия. Уполномоченный Ржавый работал в особом учреждении, где ноги ломать разрешалось, но любви к человечеству не требовалось. – Поверьте старику Баламуту, – сказал незнакомец. – Это не стыдно – рваться туда. Только пообещайте Баламуту: когда пробьетесь, начните рваться обратно. – Это еще зачем? – Чтобы дыра не заросла. И увидел скелет в витрине. Пластмассовый Ноздрун смотрел на него сверху вниз, глубокомысленно и отрешенно. – Пусть выйдет, – велел незнакомец. – Тоже выпьет. Окажет уважение дядюшке Баламуту. – Он не может, – пояснил фотограф Печальников. – Он у нас непьющий. – Он ничего не может, – пояснила Выездная Фефела. – Я проверяла. И задышала бурно, взволнованно от избытка желаний. Незнакомец прошел в помещение, залез в витрину, руки положил Ноздруну на плечи. – Ну, здравствуй. Ноздрун промолчал. – Экий ты, – пожурил незнакомец. – Как неродной. Но подбирался уже к витрине уполномоченный Ржавый, строгий и подтянутый: – Попрошу в машину. Незнакомец поглядел на него через стекло, сказал задумчиво: – Баламут остается в витрине. Без забот-желаний. А другие пусть крутятся по жизни... И углядел с близкого расстояния – в глазницах у скелета – микрокамеру с подслушивающим устройством. Пластмассовый Ноздрун вел наблюдение за площадью с видного места, исправно передавал информацию на центральный пульт. – Родина, – с горечью сказал незнакомец. – Употребила, ненасытная... Пошаркал прочь, через площадь, в глубинные переулки, постаревший враз, печальный и задумчивый... Дом торчал в низинке – вытянутым белогрязным карандашом. Невидимый из окон поезда. За домом город заканчивался и переходил в лес: пушистые сосны-саженцы, березы-громоздилы, огромное небо, не перечеркнутое пока проводами. От улицы к дому вели битые плиты, небрежно сброшенные в грязь, что не просохла еще с дождей. Одни плиты наползали друг на друга, другие лежали с просветами: без разбега не перепрыгнешь. Дом заселили, видно, недавно, справили новоселья, порадовались жилью, но первый косой дождь смыл белую краску со стен, обнажил серые, вразброс, пятна, загнал воду по стыкам блоков в глубины квартир. Пришли ремонтники, обмазали стены снаружи черным неровным слоем линючей гадости, и дом постарел, стал неопрятным, по-стариковски неряшливым, будто отжил уже свое и готовился теперь на слом. На скамейке возле подъезда притулился застегнутый по горло тулуп с поднятым воротником. Длинные рукава обвисали донизу. Белые валенцы с галошами стояли сами собой. |