Онлайн книга «Грех жаловаться»
За эту великолепную идею, архитектуру, костюмы, режиссуру и техническое исполнение группа создателей города получила государственную премию по закрытому списку, а жители – благодарность за добровольное сотрудничество. И спаниель получил благодарность вместе со всеми. Наутро Непоседов перенес из кареты в подъезд другую уже невесту по кличке Начинка, и она тут же, едва затворились двери, прилипла к нему жадным телом, перемазала румянами, пудрой и накрашенными губами. Как дождалась наконец своего. – Всё, – сказал. – Я с вами не играю. И его перевели – за строптивость – из первых любовников в третьи пожарники. Лишили сольных концертов... Светлая синева проглядывала сквозь кусты. За углом крематория. Яркий фонарик на белёной стене. Плечи подрагивали. Слеза пряталась за ресницами. Прямые волосы непокорно валились на лицо. – Красавица... Дрогнула. Увидела его. Узнала. Слеза встала, не скатываясь. – Плачешь? – Плачу, – сказала послушно. – Жалеешь? – Жалею. – Ты ей завидовала? – Ей, – повторила. – Еще как. Помолчала. Поморщила задиристый носик. Надула пухлые, балованные губы. Миленькая, но недотрога. Недотрога, но очень уж миленькая. – А меня? – спросил. – Тоже хотели убить? – Тебя – нет. Из-за тебя и хотели. Понизу, в прогале кустов, Непоседов углядел ноги в туфельках: тонкие, сильные, дерзко открытые, с высоким стремительным подъемом. – Граждане! – сказал сам себе. – Чего мы ищем на стороне, граждане? Чего суетимся? Всё, что надо, приходит само. Взял за руку и повел за собой. Она шла покорно, опустив глазки, дробно постукивала каблучками, ее ладонь покойно лежала в его руке. Выходили из дверей девочки. Подростки. Еще неостывшие с похорон. Увидели его. Узнали. Замерли в потрясении. Следили пристально, напряженно, взволнованно, в пронзительной ревности – без надежды-пощады. А она нарочно шла медленно... В такси спросила: – Вы чего делали? В подъезде? – Когда? – А тогда. С нею. – Ничего. Не поверила. – Такое рассказывали... И засмеялась, как распахнулась настежь... Был коридор, длинный и нескончаемый, со многими дверями по сторонам. Была комната, пыльная и запущенная, с прикнопленной калькой на полу. Было затхло и тихо. Только шуршание одежды – осыпающимся, шелестящим шорохом, слабые прерывистые выдохи, как на легком бегу. Далекий фонарь за окном высвечивал победное, наискосок: "Как прекрасен этот мир!" и зыбкий, неясный контур, который боязливо освобождался от покровов, словно бабочка выходила на свет из неуклюжего кокона, застенчиво расправляла несмелые крылья. Грохнуло в коридоре корытным бряканьем, гикнуло и гаркнуло, пакостно заулюлюкало, и трепетный контур уродливо сломался, с испуганным писком метнулся вниз и вбок. Тоненько заплакала обиженная девочка, скорчившись в углу, поджав к груди голые коленки, открытая, беззащитная, без спасительных покровов. А Непоседов гладил ее по плечу, по спине, по выступающим детским позвонкам, восторженным ныряльщиком опускался в далекие прозрачные глубины, где сотнями лежали на песчаном дне диковинные раковины с запрятанными в них переливчатыми жемчужинами. – Одевайся... Потерлась головой о его плечо, виновато заглянула в глаза: – Не сердись... Не сердись, ну! – Ты что... Я тебе благодарен. И проводил до дома. Хлопнула входная дверь, басом пропела витая пружина и заколебалась, утихая, будто улетела редкая, диковинная птица, а ветка еще качалась. – Граждане, – сказал Непоседов пустой улице. – На эту девочку стоит потратить жизнь, граждане. Пойти на жертвы, на муки, на лишения. Готовы ли мы на муки, граждане?.. Ночью ему приснился сон. Грустный и тревожащий. Играет музыка – к последнему расставанию. Провожающие хлюпают в платочки. Служащая готовит молоток с гвоздем. А Непоседов стоит на постаменте, печальный и заплаканный, пожимает – как цепляется – протянутые руки. Трогается постамент, опускается без возврата, а он глядит, запрокинув голову, на дорогие ему лица, склонившиеся в слезах, и створки медленно перекрывают потолок, свет, жизнь... – Будет с тебя, – сказал на это органист Всячина. – Наигрался у нас. Уходи давай. Да он и сам уже понял. Будет с него... 9 Наутро случилось невозможное. Рассказать – не поверите. Пришел поезд и ушел поезд, как оно и положено, а на перроне остался незнакомец, что стоял на коленях и бил поклоны лбом об асфальт. Рядом стоял саквояж с иноземными наклейками. – Родина! – взывал незнакомец на понятном всем языке. – Я вернулся к тебе, родина! Ты слышишь? Баламут вернулся! Толсторожий дурень! Был он старенький уже, но упитанный, круглоголовый, круглобокий и ненашенский, в клетчатых штанах до колен, в клетчатых гетрах , в клетчатой шляпе с перышком. – Родина! – уговаривал. – Прости меня, родина! Не упрекай и не осуждай! Старого учить, что мертвого лечить. Возвышался в остолбенении шпрехшталмейстер Шелудяк, глупый и величественный, завидуя незнакомцу без осознанной пока причины. – Передайте всем, – попросил тот с колен. – Вывезен еще ребенком. Фамилия – Баламут. Разума нет, только дурости много. Прошу политическое убежище. – Баламут! – объявил Шелудяк на весь цирк. – Разума нет! Просит политическое убежище! Незнакомец шустро вскочил с колен и пошагал через площадь. В кафе. Перышко на шляпе покачивалось над головой задорным петушиным гребешком. – Что вы едите? – спросил у Дурляя, который закладывал пищу за обе щеки. Дурляй не удивился. Ему было некогда. На тарелке лежала еда, и на беседы он не разменивался. – Курица, – определил незнакомец и попросил у официанта: – И мне курицу. Официант обмер. – Вам... – пролепетал. – Не положено... – Родина, – укоризненно сказал незнакомец. – Неужели твой блудный сын не заслужил курицу? Я заплачу, родина. В иностранной валюте! |