Онлайн книга «Золотая пуля»
|
Даже не знаю, почему я так расстроилась. Даже не знаю. «Алита. Аэлита». * * * Смерть идет. Она близко. А потом я услышала плач. Я обошла сарай, но никого не было. Небо над головой синело так ясно и высоко, что, глядя в него, кружилась голова. Я запрокинула голову, солнце плеснуло мне по глазам, я зажмурилась. Даже слезы выступили. С утра подморозило. Снег хрустел под ногами. Чистый и белый. Я шла по двору, ботинки оставляли в снегу следы. Кто плачет? Энни сейчас в доме, я только что ее видела – играла себе у огня, наряжала какую-то куклу. Она зовет ее Алита. Украла мое имя, противная девчонка. Плач. Такой горький, что у меня сердце забилось. Я пошла быстрее. Словно плачет маленький, потерявшийся ребенок. Словно ребенок, которого жестоко и несправедливо обидели. Заглянула в конюшню. Старый Дюк стоит и жует сено. А корова одноглазая стоит в другом углу, отвернулась. Ну, и хорошо. Все-таки я ее боюсь. Я вышла во двор. Неужели мне показалось? Нет никакого плача. Да и кому тут плакать? А потом я увидела, что сарай трясется. Я не вру. Трясется. Так, что я слышу, как дерево трещит. Что это может быть? Разве я когда-нибудь боялась… и сейчас не боюсь. Я заглянула осторожно, там полутьма, и он сидит. Мормон. Огромный, черный. Согнулся в три погибели, вцепился ручищами в балку. И его трясет. А он здоровый, вместе с ним трясет и балку. И сарай. Он всхлипывает и плачет. И рыдает. Горько так, что у меня против воли сердце вынимается. Огромный, рослый, потерявшийся ребенок. Небритый еще. И тут я вспомнила, что с ним вчера творилось, вечером. Когда мама Евангелие читала после ужина. Там Иисуса нашего ведут по городу и каждый бьет Его, чем может. Чем может. Чем только может. Я тоже всегда плачу на этом моменте. Но тут Мормон сидел тихо, как мертвый. Я подумала, он не слушает или вообще задремал. Я тоже в церкви все мимо ушей пропускаю, кроме проповедей про Апокалипсис. Там страшно и здорово. И про Огненный Столп еще. Так вот, я думала, Мормон не слушал. А потом смотрю, у него слезы текут. Он сидит, откинувшись, глаза закрыл. На лице пляшет свет пламени. А слезы катятся и катятся – из-под закрытых век. И до чего это страшно, оказывается. До чего страшно. – Почему ты плачешь? – спросила я. Мормон не вздрогнул, не повернулся, а словно застыл. Даже как будто воздух вокруг него перестал двигаться. Пылинки зависли в воздухе. А потом повернулся ко мне. – Тебе жалко Иисуса, да? – спросила я. – Я бы их всех убил, – глухо сказал Мормон. – Но Сын Божий сам сказал, чтобы сложили оружие и не противились! – кое-что, оказывается, я в церкви запомнила. – Я бы все равно убил. И наплевать. И тут я подумала, что, если бы на месте учеников Иисуса была я? А римляне уводили бы даже не Иисуса, а моего отца или Джека? Отдала бы я их? Нет. Вцепилась бы и дралась. Кусалась и лягалась, как лошадь. Как бешеная кобылка. Меня на куски бы рвали, а я бы не отдала. А Мормон достал бы свой огромный револьвер и убил всех стражников. А потом бы пошел и убил фарисеев. Я не знаю, кто это, но слово противное. Фарисеееи. А потом Пилата и императора. И всех римлян. Будь что будет. И Иисус говорил бы, они по недомыслию, их надо простить, держал бы Мормона за рукав черного пальто. Прости их! Прости! А Мормон сказал бы: нет. Бог простит. И убил оставшихся. Я так и увидела, как Мормон стоит в своем черном пальто и черной круглой шляпе. С револьвером в руке. И говорит: нет. * * * Бога нет. Поэтому нам приходится его придумывать. Сироты господни. Медные сердца. Вытравленные души. Вот кто мы. Иногда, когда я просыпаюсь совсем рано, еще до рассвета. Когда нет сил встать, но и заснуть не получается. Я вспоминаю отца. Когда долго думаешь о нем, наступает что-то вроде покоя. Не совсем, конечно. Но хотя бы можно задремать, пока мама не погонит доить корову. Одноглазая корова действительно давала молоко. Не так много, но больше, чем мы думали. * * * – Посмотри на рассвет, – сказал отец. Я зевнула. – А что на него смотреть? – Какого он цвета? – Красного, конечно. Нет, розового! Отец взглянул на меня. В его прищуре была добродушная подначка. Словно он приготовил некий сюрприз и ждет, когда у меня лицо сломается. У меня лицо такое, что я ничего скрыть не могу. Это все знают. У меня по лицу сразу все видно. Джек издевается, что со мной только карамельные яблоки в лавке воровать. – Посмотри внимательнее, – сказал отец. – Да розовый же! – Точно? – Да! – То есть совсем точно? Я взяла и посмотрела внимательнее. А потом увидела. – Ох! – Вот-вот, – сказал отец. И я, не поворачивая головы, поняла, что он улыбается. На горизонте медленно вставало солнце. Тонкая красная полоса, выше – темная небесная синь, а между ними еще одна полоса, словно бы переход света. Словно бутылочное стекло. И эта полоска была – темно-зеленая. – Ко всему привыкаешь, – сказал отец. Выдохнул дым струйкой. – А иногда нужно просто посмотреть. Ну, я так думаю. А я вдруг почувствовала себя беспомощной. Настолько меня обезоружила нежность к нему. Словно везде, в руках и в ногах, и даже в животе – везде у меня была нежность. Бессильная, как новорожденный щенок. Я вся стояла, полная новорожденных щенят. Любовь это или что? Я не знаю. Просто это был мой отец. Мой отец. Мой. Был. Вот я стояла и даже сказать ничего не могла, только смотрела на него. А потом опять на рассвет. И опять на него. И вдруг у меня слезы закапали, в носу защипало. – Ты чего, плачешь? – спросил отец. Даже трубку изо рта вынул, настолько удивился. – Нет. – Я помотала головой. Шмыгнула носом, чтобы втянуть слезы обратно. Вот дура я, а? Дура же! – Нет? – Ннннет. Отец немного посмотрел, как я плачу, потом сказал: – Ну ладно. В общем, я все равно однажды убегу на корабле матросом. Уж матросы-то не плачут. Точно нет. * * * А рассвет действительно зеленый. Я не знаю, что случилось с нами, что вообще происходит. Я не знаю, кому принадлежали эти кости… огромные кости… словно кости гигантского невероятного скорпиона, но Джек говорит, что это птица. |