Онлайн книга «Две сестры и Кандинский»
|
— А за что он получил свои пять и пять? — Как и шепчущий Буянов… Первые пять по доносу. — А вторые пять? — Это уже по судьбе. Артем кричит с расстояния: — Оль. Слушай… Женя и Женя подсчитали. Сколько я намотал… Исходя из числа шагов. В тот наш вечер… До постели… В тот вечер раздумий я, оказывается, прошастал туда-сюда несколько сотен раз. Если по времени — километра четыре! Ольга откликается: — Большой путь, Артем. Инна: — О чем мы только что?.. Звоницын? Батя: — Ну да. По доносу. Разговорится наш человек… Ну сболтнет что-то этакое. Обмолвка. Словечко лишнее. Про жизнь… Сплюнет… А лишние словечки — они как расплеванные семечки. Летят по ветру!.. Никакой такой особой вины. А стукачок запишет. И отнесет туда, где ему регулярно платят. — И… десять лет в Сибири? — Ну зачем же сразу десять. Сначала пять. А потом еще пять добавят. — Чтобы было кому в Сибири работать. — Чтобы было кому в Сибири жить. Женя и Женя меж тем работают с рулеткой. Артем взволнован, еще одна мозговая атака на ускользающее прошлое. С натоптанного дощатого пола, с места судьбоносных (грунтовых) замеров он вновь кричит Ольге: — Оль! А случайно не помнишь, почему я в конце концов тогда переместился… — Случайно не помню, милый. — Оль. Прошу… Не смотри на меня как на сумасшедшего. Да, да, эта дурацкая рулетка! Число туда-сюда шагов. Эти дурацкие припоминания. — Артем сиротски разводит руками. — Но ведь это остаток, осколок, окурок той моей жизни, Оль. Той моей славы, Оль. Той любви… Это все умерло, Оль. Смотри на меня как на гротеск. «Политик только и умеет говорить о своей скомканной жизни. А что ж ты дал себя скомкать, милый?..» И тут же, по-женски легко и мстительно, Ольга берет в руки бокал. И, заглянув в емкость — туда, где еще играет ажурная беспечная исчезающая пена, — предлагает: — За воронежцев! За настоящих! Меж тем Инна, едва пригубила, продолжает интересный разговор: — И ваш Звоницын тоже по доносу? — Конечно. — Вот ведь удивительно. И те по доносу, и другие по доносу… Лишние словечки… Семечки… А ведь кто-то писал этот донос. Строчил. И ведь эти строчившие… Они ведь тоже живы сейчас?.. живут? — Конечно. Ольга подхватывает: — Да, да!.. В связи с судьбами художников, я как-то рылась в архивах. Анналы! Анналы припудренных доносов!.. Притом что сам донос написан очень читаемо и внятно… — Разборчиво? — удивляется Инна. — Вполне!.. А зато подпись внизу… Кто именно написал… кто настучал на Звоницыных, на Ивановых-Петровых — мелко. Совсем мелко!.. Так и зарылись они, спрятались, усохли в неизвестность. Канули в никуда. Не знают их люди. Батя пожал плечами: — Почему же, дочка, не знают. Знают. — И кто же на них настучал? — На Звоницына? — Да? — И на Звоницына… И на его Галю. Погас вновь свет. Темнота улеглась и несколько смягчила подползающую правду — непрячущуюся и жесткую. За столом в темноте они сейчас трое — сестры и Батя. В полной тьме. И тишина. Сестры не решаются что-то сказать. Потрясенные, молчат. И потому первый заговорил Батя: — И на шепчущего Буянова… Тоже я. Сестры, из обступившей их темноты, откликаются теперь обе разом: Ольга: — О господи! Инна: — Я как предчувствовала!.. Лучше б вы молчали. Тишина. И опять из близкой тьмы негромкий суровый голос Бати: — Кому лучше, дочка? * * * Молчаливая тьма оживает. Сначала слышно, как возле отключившихся темных стендов бранится Коля Угрюмцев: «Опять испортили! ч-ч-черт!» Затем голос Артема: — Свечи. Свечи!.. Я же их помню… Оль, свечи на месте? Ольга безразлично (придавленная признанием Бати): — На месте. Артем торжественно, как бы читает стих: Иду за свечой Во тьме на ощупь! И точно — зашагал куда-то во тьме. Коля Угрюмцев с подростковой ворчливостью требует: — А мне тоже найдите ф-фонарик. Иначе я с-свет не налажу. Уйду, на фиг, с-с-спать! Инна: — Обойдешься свечкой. Невидимые, растворились во тьме Женя и Женя. Но на всякий случай они застыли у стенки, которую их нынешний гуру пометил словцом-двумя на столетних обоях. Однако и они кричат: — И нам свечку! И нам! В темноте, как оказалось, его память цепче… острее!.. в памяти комната за комнатой!.. и как же решительно и как свежо определяет Артем в темных проемах свои былые ходы и тропы. Свечи… Свечи?.. А ведь тоже его встреча с прошлым. Здесь, здесь он означил цензуру как болезнь, как вывих. Исцелите себя! Убейте гадину! И так ново (по старой памяти), так ясно нарисовался ему в темном углу хозяйственный шкафчик — там, там свечи… были… год назад. И вот нынешний школьный учитель кричит, вопит, ликует — с новообретенной воронежской волей пугая и разгоняя тьму: Иду на ощупь Во тьме за свечой! Как это прекрасно, когда свечи на месте. Обеим сестрам и Бате вернувшийся Артем осторожно ставит на стол найденные живой ощупью высокие свечи. Зажигает им две. С третьей, последней, направляется к Жене и Жене. — За меня не беспокойтесь, — весело объявляет Артем всем сразу. — Себе я отыскал свой старый фонарик. Он лежал бочком и ждал меня, хозяина. И там же — кучкой! представьте себе! — ждали своего хозяина старые, но не севшие… не сдохшие!.. не сдавшиеся!.. батарейки. Вот оно!.. Любуйтесь! Артем включил фонарик. Поводя лучом, он отыскивает Женю и Женю. Его молодые помощники ожили в луче — прыгают и смеются. Заодно прыгают на стене их гротескные, но вполне узнаваемые тени. Женя и Женя: — Мы продолжаем работу! Мы продолжаем!.. * * * Сестры и Батя… На столе в рост две зажженные свечи. Возможно, самая неожиданная (и по-своему замечательная) минута вечера. Ольга машинально делает небольшой глоток шампанского. Батя произносит негромко и сурово: — Я как бы прощенный. Ольга молчит. В колышущейся свечной полутьме Батя снова обращается — теперь к Инне: — Я, дочка, прощенный. Я как только вышел на пенсию — сразу этим заболел… озаботился. У меня камень на сердце. Я, Инна, написал им… Реабилитации были полагерно. Либо уже по поселениям. По выселкам… Я ведь знал по бумагам — кто где… Перед пенсией меня как раз повысили — заставили сидеть на бумагах. На этих, как говорили начальники, белых бумагах… Переписал адреса. Поехал. Я ездил и ездил. И меня простили. |