Книга Смерть перед Рождеством, страница 38 – Кристоффер Карлссон

Это было первое, что я услышал от Сэм ранним-ранним утром. Мы спали на разных диванах, друг напротив друга.

– Нет, не заезжал.

– О’кей.

– В субботу я был с тобой, забыла?

– А до того?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто хочу знать.

– Я к нему не заезжал.

Я вижу, что Сэм мне не верит, и она права. Я ведь виделся с ним, и теперь спрашиваю себя: неужели она это почувствовала? Но я раздражен и ничего не могу с этим поделать. Вероятно, все это слишком напоминает мне последние месяцы нашей с ней совместной жизни. Тогда мы тоже спали врозь и робкие вечерние ласки сменялись взаимными упреками и подозрительностью наутро.

– Совсем как тогда…

Сэм смеется.

Мне остается только развести руками.

– Знаешь, я подумал о том же.

– Есть вещи, по которым не стоит ностальгировать. – Она трогает колечки, вдетые в мочку уха. – Что ты хотел бы получить от меня на Рождество?

– Мне ничего не надо.

– Но я хочу что-нибудь тебе подарить.

Я молчу. И думаю о темно-синем диктофоне. Что же такое там записано, если даже Бирк решил, что мне непременно надо это прослушать?

Но сегодня я точно не успею это сделать. На меня ведь повесили то дело, с Торшгатан, где один накачанный амфетамином мужик всадил другому нож в шею. При преступнике обнаружены тысяча девятьсот пятнадцать крон наличными и наркотики, предположительно взятые у жертвы. Все как обычно. Разве что жертва на этот раз не слишком торопилась связываться с полицией: ждала, пока протрезвеет. Результатом всего стал довольно бестолковый допрос в начале прошлой недели, в конце которого я поблагодарил его за потраченное на меня время и задержал по подозрению в хранении наркотиков. Но после Хебера у меня не оставалось ни сил, ни времени заниматься всем этим.

– Хочу новую кофеварку, – отвечаю я на вопрос Сэм. – Моя совсем износилась. У меня ведь до сих пор та, которая была тогда… я так и не обзавелся другой… И… снова быть с тобой.

Сам не понимаю, как из меня это вырвалось. Было ли это правдой? Сэм лежит на диване напротив, а я смотрю на нее и теперь уже не знаю, чего хочу: быть с ней сейчас или повернуть время вспять и начать все сначала? Это разные вещи, но я не могу развести их по сторонам; не сейчас, во всяком случае.

– Ты уже со мной, – говорит Сэм.

– Правда?

– Ну… если тебе этого действительно хочется.

– Я и сам не знаю, чего мне хочется, – отвечаю я, – но ты нужна мне, это точно.

– Это лучшее, что я от тебя когда-либо слышала.

* * *

Вдыхая морозный воздух, я чувствую, как в носу покалывают микроскопические льдинки. Мостовые покрыты сверкающей прозрачной коркой. До Рождества остается неделя, но праздничная суматоха разразится дня через три-четыре.

Петляя по улицам Кунгсхольмена в северном направлении, я вспоминаю, как оно обычно бывает на Рождество. Сэм права – есть вещи, о которых ностальгировать не стоит; но сейчас это свыше моих сил. И я вспоминаю елку у бабушки Элы и дедушки Артура, а потом, когда дедушку уничтожил альцгеймер, – наши праздники в Салеме. Накануне смерти дедушка Артур отказывался входить в лифт, принимая его за газовую камеру, и нам с Мике приходилось тащить его по лестнице на восьмой этаж.

Каждый год в это время мама и папа – как и многие родители в Салеме – брали небольшой кредит на подарки детям, который любой ценой силились вернуть уже в первом квартале. Что же касается рождественского Гнома, для Мике он перестал существовать раньше, чем для меня. Демонстрируя красный колпак и белую бороду, хранившиеся в гардеробе от елки до елки, брат смеялся над моей наивностью.

Накануне того Рождества, когда Гном перестал существовать, я услышал доносившийся из-за закрытой двери мамин голос:

– К чему все эти сложности? Лишние расходы, кредит, стресс… а потом мы говорим ему, что подарки принес Гном! Разве это не глупость? Ребенок должен знать, что это сделали мы, что это мы его любим, а не какой-то Гном.

– Но ребенку только пять лет, и ему нужна сказка. Рождественский Гном – знак того, что чудеса происходят каждый день.

– Никакого Гнома не существует…

– Потише, пожалуйста, – прошептал папа. – Рано или поздно мальчик это поймет, нам нет необходимости прилагать к этому усилия.

– Да, это так.

Но и в тот раз, как обычно оно и бывало, победила мама. Вселенная оказалась беднее и проще, чем я думал. И я, маленький дурачок, еще долго сокрушался по этому поводу.

* * *

В участок я прибываю раньше Бирка и спрашиваю себя, насколько поздно он вчера засиделся за диктофонными записями. Похоже, достаточно поздно, чтобы проспать. Я набираю его номер и, пока идут сигналы, просматриваю почтовые ящики.

Направляясь к принтеру забирать распечатанное письмо, думаю о нашем разговоре с Бирком. Каким образом Хебер контактировал с респондентом 1601? Неужели навещал его дома? Нет, не похоже. Использовал телефон, электронную почту или… как там говорил Бирк… дымовой сигнал? Все возможно.

В отделе в этот час тихо, если не считать звуков, не зависящих от человеческого присутствия в этих стенах. Чуть слышное жужжание из вентиляционного отверстия накладывается на компьютерный гул. В одной из комнат непонятно для кого вещает радио. В буфетной бубнит телевизор.

На экране все тот же рождественский ролик. Трое детей – две девочки и мальчик – будят пузатого дядю с бородой, мирно почивающего в лесной избушке. Одна из девочек садится на него верхом, в то время как другие поливают лицо несчастного холодной водой. Следующий кадр – нога бородача. Она вздрагивает.

Я читаю распечатку. Очередное распоряжение начальства, касающееся временной реорганизации полиции. Бросаю листок в мусорную корзину и поднимаю глаза на экран.

Бородач вскакивает с лежанки, словно его долбануло током. Сидевшая на нем девочка отлетает к стенке. Мужчина тяжело дышит, озирается по сторонам, словно не понимая, где находится. Сейчас он до боли напоминает мне меня самого.

Я возвращаюсь в свою комнату и постепенно погружаюсь в свои мысли. Думаю об угрозе Олауссона, постепенно переключаясь на дело об ограблении на Торшгатан.

* * *

Возвращаясь в буфетную за чашкой кофе, я нахожу телевизор все так же включенным. Но вместо Санта-Клауса на экране лидер Центральной партии. Одетая в безупречный деловой костюм и блузу с открытым воротом, дама восседает в темно-бордовом кресле. Она рассуждает о каких-то традициях и улыбается, словно, кроме нее и камеры, ничего в мире не существует.

– Как тебе наши доморощенные нацисты? – раздается за спиной знакомый голос.

Я поворачиваюсь. Бирк кивает на экран.

– Предпочитаю рождественские ролики, – отвечаю я. – Почему ты не берешь трубку, когда тебе звонят? Собственно, во сколько ты встал сегодня?