Онлайн книга «Тридцатая любовь Марины »
|
Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула на весу. – Вспомнила что-нибудь? Она неопределенно кивнула. – Бывает. Понравился ноктюрн? Она опять кивнула. Валентин опустил ее. – Сыграть еще? – Не надо, а то обревусь вся. – Как хочешь, – сухо пробормотал он. Марина погладила его плечо: – Ты великий пианист. Он вяло рассмеялся: – Я это знаю, котик. – А когда ты узнал? – Еще в консерватории. – Тебе сказали или ты сам понял? – Сказали. А потом понял. – Кто сказал? – Гарри. – А он многим говорил? – Не очень многим. Но говорил. Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись. – Ты поняла, как надо играть Шопена? Она усмехнулась, сузив слегка припухшие от слез глаза: – Я знаю, как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь вам и хвала, Валентин Николаич. – Что с тобой сегодня? Не понимаю. – И слава Богу. Он вздохнул и побрел на кухню: – Чай поставлю… – Ставь. Только я не дождусь. – Что так? – спросил он уже из кухни. – Пора мне… – Что? – Пора, говорю! – Как хочешь, кис… Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй: – Живи, милая… Из кухни французским басом запела Далила. Часы пробили. – Это что, час? – спросила Марина у своего тройного отражения. – А может, больше? – Полвторого. – Мне в два к пролам надо… Господи… – Возьми мотор, – посоветовал Валентин, выходя из кухни. – Как у тебя с финансами? – Херовенько… Он кивнул и скрылся в кабинете. Марина принялась натягивать сапожки. Валентин вышел, обмахиваясь веером из десяток. – Благодетель, – улыбнулась Марина, – играл как Рихтер. – Фи, глупость какая. Он Шопена совсем не способен играть. Слишком кругл и академичен. И мучиться не умеет. Я как Горовиц играл. – Ну, как Горовиц. До слез довел. Легким жестом картежника он сложил веер в тоненькую колоду и протянул: – Je vous pris adopter cela a signe de ma pleine disposition. – Мерси в Баку… Марина взяла деньги и сунула в сумочку. Валентин снял с вешалки плащ и, словно тореадор, протянул ей: – Прошу. Она поймала руками рукава: – Спасибо… Я, может, послезавтра забегу. – Лучше – завтра. – Завтра не могу. – Понимаю… Слушай, киска, – он изящно тронул отворот ее бежевого плаща, – а ты… ты не могла бы и подругу свою захватить? Я б вам поиграл, чайку б попили и вообще… чудно время провели. Я бы… Правая рука Марины медленно поднялась до уровня его рта, сложилась кулачком, сквозь который протиснулся большой палец. Валентин усмехнулся, поцеловал кукиш в перламутровый клювик: – Ну, молчу, молчу… Значит, послезавтра жду тебя… – Спасибо тебе. – Тебе спасибо, милая… Они быстро поцеловались. Марина тронула его гладкую щеку, улыбнулась и вышла за дверь, туда, где ждала ее жизнь – беспокойная, пьянящая, яростная, беспощадная, добрая, обманчивая, и, конечно же, – удивительная… Марина была красивой тридцатилетней женщиной с большими, слегка раскосыми карими глазами, мягкими чертами лица и стройной подвижной фигурой. Ее улыбчивые, слегка припухлые губы, быстрый взгляд и быстрая походка выдавали характер порывистый и неспокойный. Кожа была мягкой и смуглой, руки – изящными, с длинными тонкими пальцами, ногти которых в эту весну покрывал перламутровый лак. Кроша каблучками полусапожек непрочный мартовский ледок, Марина бодро шла по Мещанской к Садовому кольцу в надежде поймать такси и поспешить к двум в свой заводской Дом культуры, где преподавала игру на фортепиано детям рабочих. Она родилась тридцать лет назад в подмосковном одноэтажном поселке, вмерзшем в пористый от слез мартовский снег пятьдесят третьего года. Сталин умер, а Марина родилась. Детство мелькало меж частых сараев и редких сосен бескрайнего двора. Бузина и шиповник разрослись под окнами до самой крыши, отец часто вырубал буйные кусты, но к концу лета они снова восполняли урон, а весной уже стучались в стекло колючками и сучками. В этом тесном хаосе веток, колючек и листвы проделывались ходы, тянувшиеся вдоль дряхлого забора и возле помойки заканчивающиеся просторным штабом. Здесь было просторно и тесно, пахло землей, шиповником и помойкой, крысы которой частенько забегали в штаб, заставляя малолетних стратегов визжать и швыряться камнями. В штабе придумывали новые игры, плели заговоры против суровой домохозяйки Тимохи, разрабатывали планы набегов на дачную клубнику. Здесь же скрывались от требовательных вечерних призывов родителей, вслушивались в их сердитые голоса, скорчившись в прохладной тьме, щедро платившей за укрытье ссадинами и уколами. – Марина! Домооой! – кричал отец, стоя у крыльца, и сквозь переплетенье веток Марина видела оранжевый огонек его папиросы. Он был худым, высоким, с узким чернобровым лицом, тонким носом и большими пухлыми губами. Любил играть с ней, учил собирать грибы, качал в гамаке, подвешенном меж двух толстых сосен, строил рожицы, рассказывал смешную чепуху. С получки покупал вафельные трубочки с кремом и игрушки. – Балуешь ты ее, Ваня, – часто говорила мать, поправляя свои красиво уложенные волосы перед овальным зеркалом и с улыбкой поглядывая на хрустящую трубочками Марину. Отец молчал, после выпитой четвертинки узкое лицо его бледнело, папироса бегала в налившихся кровью губах. По вечерам, придя с работы, засучив рукава клетчатой рубахи, он рубил дрова возле сараев, Маринка с соседским Петькой складывали их в кладню. – Вань, смотри осторожней! – кричала мать из окна, отец оглядывался и успокаивающе поднимал тонкую худую руку. Он работал инженером на химзаводе, уезжал рано, возвращался поздно. |