Книга Долгое дело, страница 114 – Станислав Родионов

— Да…

— Вера? — спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.

— Я…

— Ну как ты?

— Нормально. А кто со мной говорит?

— Вот тебе раз…

— Что-то не могу узнать.

— Вадима Петельникова не узнаешь?

— Извините, впервые слышу.

— Ну, гаси свет.

— Что вы сказали?

— Вера, пошутила и завязывай.

— Может быть, вы хотите познакомиться?

— В следующий раз, — пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.

Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла — и каша испортится. И все-таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.

Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.

Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла — слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе — от монеток до хорошего ликера.

Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.

— Да-да, — торопливо ответила трубка.

— Серафима Никитична? — спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.

— Да. — Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.

— Как поживает дача?

— Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? — закипела Ливенцова.

— А, ты уже побывала на даче?

— Конечно, побывала.

— Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.

— В подлостях я никогда не сомневалась, — опять вскипела Ливенцова.

— Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.

— А честных денег тебе не заработать или их мало? — злилась Серафима Никитична.

Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.

— Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.

— У меня трудовые.

— Не трудовые, а мужнины.

— Какое тебе дело, чьи они!

— Итак? — оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.

— Что «итак»?

— Серафима Никитична, это мой последний звонок…

— Пятьсот рублей…

— Не на базаре.

— Ну шестьсот.

— И девятьсот девяносто девять не возьму.

— Черт с тобой, с грабителем…

— Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.

Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.

— Куда доставить? — безголосо спросила Ливенцова.

— Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ…

— Есть.

— И синего цвета сумка, похожая на ведро.

— Есть.

— Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на «шестерку» автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдет женщина и скажет: «Какой чудесный плащик». Ей и отдай. Все понятно?

— Все, — вяло отозвалась Ливенцова.

Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.

— Серафима Никитична, никому не проболталась?

— Никому.

— Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что-нибудь произойдет, то тебе не захочется жить.

— Как?..

— Если насчет хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке крапленый мужик заделает перышко под ребро. Ясно?

— Господи, — только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.

Калязина повесила трубку, выплыла на улицу, огляделась и неторопливо пошла к центру, к остановке такси. Но через десять шагов она поняла, что силы у нее последние, на исходе. Стоило бы подкрепиться.

Шантаж… Чего он ей стоит. Вот идти невмоготу. А если глянуть в суть чьи она берет деньги? Трудовые, сиротские, выигранные в лотерею? Принадлежащие Ливенцовой или ее взрослому балбесу? Нет, деньги покойника. Только дура считает своими деньги того мужика, с которым спала. Это лишь повод получить с него деньги, а не суть. По сути, деньги ничьи.

Она шла мимо школьной ограды, за которой полный мужчина в шляпе опробовал фонарь над зеленым щитом с оранжевыми буквами: «Срубил дерево посади новое».

— Гражданин, не скажете, где тут ближайший бар юга что-нибудь подобное?

— За углом есть «Рюмочная».

— Спасибо. А это вы придумали? — Она кивнула на оранжевые буквы.

— Да, у нас школа с биологическим уклоном.

— Хотите, я подарю вам целую кучу изящных лозунгов с биологическим уклоном?

— Буду рад, — любезно улыбнулся мужчина.

— Записывайте. Съел сосиску — вырасти поросенка. Выпил пиво — сдай бутылку.

Из дневника следователя. Да разве его можно полюбить — человечество? Оно огромное — безликое, далекое, расселенное по стране, рассыпанное по земному шару… Можно ли полюбить того, с кем не соприкасаешься, не говоришь, кого не видишь? Вряд ли.

Но у него, у человечества, есть свои представители — это твои домашние, твои друзья, твои товарищи по работе, твои соседи… Полюби их — это и есть человечество.

Из приемника рвался походный марш. Пылесос выл истерично, почти комариным голосом. Вода гулко — слышно на всех этажах — лилась в ванну какой-то вскипающей струей. На кухне, как пневматическая дверь, вздыхала паром кастрюля. Не квартира, а горячий цех.