Онлайн книга «Долгое дело»
|
И в этом пространстве возникла женщина. — К следователю Рябинину… Юрий Артемьевич ушел, не докурив сигареты и не сбросив с лица обиженной растерянности. — Вы ко мне? — удивился Рябинин. — Вот повестка… — Садитесь. Она к нему. Но зачем? Неужели во всем пространстве, которое, говорят, бесконечно, нет уголка, где бы он мог побыть тихо и не дышать… Тогда какой смысл в его бесконечности? Да ведь он не в пространстве, он же в кубатуре. — Гражданка Козлова, я вас пригласил… Зачем он ее пригласил? По делу Калязиной. Все, все они живут в одном пространстве… — Наверное, опять насчет шубы? — Да-да, — обрадовался Рябинин. — Ничего другого сказать не могу. Ошиблась я, свою собственную шубу не узнала. Вот и решила, что подменили. Где-то он эту женщину встречал. В пространстве. Ну да, он же ее допрашивал. Давно, когда еще не знал, для чего существует пространство. — Добавить ничего не хотите? — бодрым и высоким голосом спросил Рябинин. — К чему добавлять-то? Я вроде бы ничего не сказала… У нее усталое и хорошее лицо. Он вспомнил — она водитель троллейбуса. Только зачем она пересекла лоб такой сердитой и глубокой складкой?.. Не хочет говорить правды. Сейчас он применит какой-нибудь психологический приемчик. Рецидивисты признавались, а уж эта Козлова со своей шубой… — Вы замужем? — спросил он. — Да. — Муж вас… любит? — Надеюсь. — А вы его? — Думаю, что люблю. — Берегите… — Что беречь? — Это… время. Ее лицо вроде бы отдалилось. При чем тут шуба?.. Да и какое значение имеет шуба, Калязина и допрос в таком огромном пространстве? Это все кубатура, кубатура… — У вас неприятность? — тихо спросила Козлова. — Да. — Ничего, пройдет. — Мне изменяет жена, — сказал он не своим, из пространства, голосом. — Ничего, пройдет. — Это не может пройти. — Все проходит, и это пройдет. Складка на лбу у нее разошлась. Все лицо разгладилось, как размокло. Что она так смотрит? Он же не сумасшедший и не раненый. Почему говорит вполголоса? Почему и он отвечает приглушенно? Им слышно, потому что они сидят в кубатуре. Какой смысл кричать — ведь звуки все равно улетают в пространство. — Забыться пробовали? — Чем? — Вином, как делают мужчины. — Не пью. — А с другой женщиной? — Не могу. — Работой. — Вот работаю. — Приятели? — Бесполезно. — Тогда поплачьте. Умеете? — Умел. — Поплачьте-поплачьте, слезы душу омоют, и ей станет свободнее. Он знал, что будет легче. Как в детстве. Но ему даже не плакалось. И промелькнуло, исчезая в кривизне пространства… …Люди мало плачут. Слезы рождают в сердце доброту. Не бойтесь плакать… — Знаете, я вам признаюсь. Лет пять назад тоже изменила мужу. Ну и что? Покаялась — он простил. Теперь живем душа в душу. — Придумали? — Ну уж и придумала… Его жалели. Кто это сказал, что жалость унижает? Как же она может унизить… Ему не стало легче, но при этой женщине слегка ограничилась бесконечность пространства, в котором он затерялся. — А вам не показалось? — спросила Козлова. — Это же… не шуба. Она махнула рукой и заторопилась словами: — Извините меня за ложь. Все расскажу. Подменила она мою шубу… Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова. — Эту женщину опознаете? — Еще бы. — Напишите, пожалуйста, ваши показания, — попросил он и протянул бланк протокола. Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли… Из дневника следователя. Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу… Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому. Добровольная исповедь. Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте. Жизнь тогда удается, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле все равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет — будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась. Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом. — Я не принимаю, — сказал Храмин, отрываясь от калек. — А я не из вашего отдела. Рэм Федорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон. — Хорошо, слушаю вас. Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других. — Скажите, сколько времени? — хитровато спросил Гостинщиков. — У вас нет часов? — удивился Храмин. — Отдал в починку. — Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли? — Я пришел спросить, верите ли вы в бога. Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно. — Понятно, — вздохнул Гостинщиков. — А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную. |