Книга Капкан на волкодлака, страница 101 – Карина Демина

— Боюсь, — призналась Евдокия.

— Тогда зачем ты споришь со мной?

— Я?

— Ты, — женщина была красива той холодной красотой, которая стоит почти на грани с уродством, и Евдокия, разглядывая черты совершенного ее лица, не могла отделаться от ощущения, что лицо это — маска. — Отпусти его.

— Кого?

Сердце оборвалось. Евдокия знает ответ, вот только не желает признавать самой себе.

— Того, кого ты назвала мужем, — женщина смотрела не с гневом, со снисходительностью, которая заставляла Евдокию острей ощутить собственное несовершенство.

— Значит, это ты забрала его.

— Он сам ушел ко мне.

— Разве?

Лунные волосы.

Лунные глаза. И кожа, что мрамор, только не тот, который светится изнутри, будто живой, нет, ее мрамор — камень надгробий, одежды — саван.

И сама она мертва.

— Если он ушел сам, по своей воле, то отчего ты здесь? — Евдокия оперлась на подоконник, преодолевая внезапную слабость.

— Отпусти его.

— Иначе?

— Иначе я убью тебя, — с улыбкой произнесла незнакомка. — Выпью до капли твою жалкую жизнь.

Она сделалась вдруг до того уродливой, что Евдокия отпрянула.

Закричала бы, если б могла.

Не смогла.

К счастью. И когда первый страх схлынул, Евдокия нашла в себе силы улыбнуться:

— Спасибо, — сказала она. — Теперь я знаю, что поступаю правильно.

— Ты…

— Ты не можешь убить меня. Не знаю, почему, но не можешь. Могла бы — убила б. Ты ведь не привыкла разговаривать с такими, как я… с людьми… но ты здесь. Точнее там, за порогом… стоишь, говоришь мне, что мужу своему я не нужна… пусть он сам мне это скажет. Тогда, быть может, я и отступлю.

Она разозлилась.

Не живая, но и не мертвая, пришедшая извне и столь чуждая этому миру, что даже луну ей пришлось принести с собой. И теперь луна эта расползалась, превращаясь в мутное пятно, сквозь которое проступал лик истинного светила.

— Зачем тебе это? — спросила женщина. — Тебе нужен мужчина? Рядом с тобой он есть. Он ждет лишь знака… и нравится тебе. Не отрицай, я вижу. Скажу больше, вы будете счастливы вместе.

Ошибается.

Не будут.

Возможно, могли бы, если бы год тому… если бы тогда все сложилось немного иначе… Евдокия не думала. Не желает думать и не будет.

Она сделала свой выбор и от него не отступит.

— Я люблю Лихослава, — сказала она просто.

Вот только вряд ли ее услышали: истаяла колдовкина желтая луна, исчезла дорожка, и с нею — женщина, столь красивая, что это само по себе было почти уродством.

Ничего, Евдокия скажет потом.

Когда встретится с этой женщиной наяву. Скажет и спросит у Лихо, кого он выбирает… вот только уже сейчас ей страшно представить его ответ.

Аврелий Яковлевич выкладывал на столешнице узор из дареных маргариток. Выкладывал неторопливо, всецело отдавшись сему, несомненно, крайне важному занятию.

— Подарили, — сказал он, отвлекшись на мгновенье.

— Проклятые? — поинтересовался Себастьян.

— Садовые, — Аврелий Яковлевич подвинул мизинчиком бледно — розовую маргаритку к самому краю стола. — Купил билеты?

— Купил.

— Вот и молодец.

Молодцом себя Себастьян не чувствовал, напротив, не отпускала тревога, странное беспокойство, причин для которого у него имелось, конечно, в достатке, но все ж…

— Я ведь должен поехать.

Аврелий Яковлевич глянул искоса, без обычной своей издевки.

— Тебе выбирать.

— Здесь и без меня справятся… Евстафий Елисеевич знает, что делает… и в полиции довольно акторов не хуже… — признание далось Себастьяну с трудом, поелику в глубине души он справедливо считал себя лучшим, а следовательно, остальные, с кем случалось ему работать, именно, что были хуже. — Справятся… конечно, справятся…

Ведьмак не ответил, но широкой ладонью смахнул маргаритки на пол.

— А Лихо один… там… с этой… — Себастьянов хвост нервно мазнул по ковру. — И она его не отпустит, верно?

— Ты можешь остаться.

— Неужели? — Себастьян поднял мятый цветок. — Остаться и сказать себе, что сделал все возможное? Что Лихо изначально был обречен… что он, возможно, уже и не человек вовсе, а значит, все зря…

Аврелий Яковлевич кивнул.

— Вы ведь так не думаете.

— Так ли важно, что думаю я? — он дернул себя за бороду. — Куда важней, Себастьянушка, что думаешь ты…

Ненаследный князь вертел маргаритку.

— Мы можем опоздать. Уже, еще не выехав отсюда, опоздать… или не найти его там… Серые земли огромны. В лучшем случае не найти, а в худшем — попросту сгинуть, потому как колдовка этакой силы сотрет меня на раз. А про Еву и говорить нечего… и получается, что риск глупый. Если мыслить разумно… только… не хочу я мыслить разумно.

Цветочный стебель расползался в руках, и потянуло вдруг гнилью, стоялою затхлой водой.

— А говорили — садовые, обыкновенные, — проворчал Себастьян, вытирая пальцы. — Мы отправимся завтра и, если повезет, то…

Грязь отходила, а вот запах привязался.

— Аврелий Яковлевич… дело, конечно, не мое, но… я понимаю, почему еду я. И Ева тоже. А вот почему вы остаетесь?

— Дела, Себастьянушка, — он поднял маргаритки. — Но не переживай, справитесь…

Себастьян поверил.

Почти.

Он почувствовал, как мир переменился, словно вывернувшись вдруг наизнанку.

Серая.

Лишенная солнца. И он ослеп на мгновенье, а когда вновь прозрел, то серость отступила. Теперь он видел множество цветов.

Красные россыпи прошлогодней клюквы, которую собирал языком, и к языку приклеивались, что нити водянистого мха, что иглы. Желтые клочья веретенника, с запахом едким, раздражающим. Но он не испугался, сунул нос в самое гнездо, рявкнул, подымая прозрачную пыльцу, которая и не пыльца вовсе.

Для него, прошлого, она была опасна.

Прошлого.

Он затряс головой.

Прошлого нет.

Имя вот осталось, держит, не позволяя вовсе сорваться с привязи.

Ева.

За именем он видит женщину, с белым лицом, с мягкими руками, с волосами длинными, что космы старой русалки, которая следила за ним, не смея, впрочем, выбраться на сушу.

Русалка спугнула ту женщину, вернув его на изнанку мира.