Онлайн книга «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)»
|
И распахивал настежь… Мы тут же их закрывали. Сегодня в Израиле Этель Ковенская, кажется, единственная из тех, кто играл в спектаклях Михоэлса. А потом, совсем молодая, в театре им. Моссовета у Юрия Завадского. Только подумать: с Мордвиновым! В «Отелло»… Ее Высокий Дар не под силу моему перу. Он и сегодня обжигает сердце. А когда она поет, кажется, обжигает и губы и горло. Я слушаю ее иврит, ее идиш, ее русский: она дает выход моей печали и подлинной истории моей жизни… Иногда, кажется: она заворожена блестящей точкой, мерцающей на горизонте. Эта точка есть Я, МЫ, ОНИ! Рыбаки в море, женщины, баюкающие своих детей в тени виноградной лозы, пастухи, блуждающие в пустоши среди гор, автор над рукописью, музыкант со скрипкой…Мои собеседники… Я ощущаю ласковость их взгляда, который не знает ничего, кроме любви. Понимаю, что, пройдя все дороги любви и гнева, они поселились во мне. Мысленно я давно связал наши жизни…Кажется, в 1995 году вместе с Этель Ковенской мы выступили на одном вечере – памяти Сиди Таль, еврейской актрисы. Явление Этель на сцене было для меня каким-то волшебством. Точно лик мира дрогнул… Вдруг показалось: она не просто обворожительна, она – странная тихая освободительница… От чего? Людям нужен хлеб насущный – они же предпочитают драгоценные камни! 3Она любит бывать в маленьких кафе. В том уютном мире, где покой не нарушается суетой повседневной жизни. Садится на стул. Долго молчит. Пока не возникает перед ней… ее первая роль… Они всматриваются друг в друга. – Ах, детка? Ты всегда хотела знать: что такое человеческая жизнь? Первая треть – хорошее время; остальное – воспоминание о нем…Ее родной язык – идиш. И польский. Потом – русский язык и русский театр. Чтобы не расстаться с профессией, в Израиле выучила иврит. В ее жизни было несколько поворотных моментов: когда мама и дядя послали ее в театр к Михоэлсу, когда она пришла к Юрию Завадскому и когда вместе с мужем приехала в Израиль. Впрочем, был еще один, как теперь модно говорить, момент истины: четырнадцатилетняя школьница Этель Ковенская из только что освобожденных «западных территорий», хрупкая, умирающая от волнения, вышла на сцену читать Маяковского. – Я достаю из широких штанов дубликатом бесценного груза… – Не штанов, а штанин, – подсказывают из зала. В тот миг она чуть не потеряла сознание. И вдруг оглушительные аплодисменты: Эточка Ковенская получила первый приз.Никто не может приказать стать актером. Никому не дано запретить быть актером. Актерство – это не платье, не шляпка, не перчатки. Актерство нельзя надеть и снять в костюмерной. На сцене – она актриса. И на улице говорят: «Актриса». И потом, когда пройдут года, скажут: «А она все еще актриса!» И не выпрыгнуть из самой себя… При въезде в любую страну надо указать в таможенной декларации, какие ценности ввозишь. За ее плечами ничего не было, кроме Еврейского государственного театра и театра им. Моссовета. И мужу нечего было декларировать, кроме своего таланта… Они гастролировали в Соединенных Штатах Америки и в Канаде, в Австралии, в Европе. Реклама там превосходна. Так и чувствуешь себя чаем «Липтон»… Между тем она очень непритязательна: ей вполне достаточно зрителя и сцены. Зритель в партере. И на галерке. И в небесах. Для него живет. Лицедействует. Поет… 4Первое воспоминание – ей три года. Тогда впервые увидела похороны. Спрашивает: – Что это значит, мама? – Кто-то умер. – Почему? – Потому что болел… – Значит, если беречься, носить теплый шарф, не пить сырую воду, осторожно переходить улицу, то не умрешь никогда? Мама молчит. – Скажи, мы когда-нибудь умрем? Скажи правду! – Да. И она разрыдалась. И взгляд ее стал испуганным и беззащитным. И стало страшно… Значит, мама когда-нибудь умрет? Ее смерть страшит больше, чем смерть вообще! Странно, как быстро в детстве исчезают страхи. Позже тревоги вернутся. И уже не оставят никогда. Это случится, когда ей скажут, что нет больше Соломона Михоэлса. – Убили! Убили! – вдруг закричит она. И все отшатнутся. Михоэлс всегда говорил, что у нее потрясающая интуиция. Впрочем, в те годы интуиция сводилась к одному: «заберут – не заберут», «посадят – не посадят»…– Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, – ушел и больше не вернулся… Однажды уже после закрытия Еврейского театра какие-то люди остановили ее на лестнице. Из-за одного плеча выглядывал дворник. Из-за другого – мужчина с женщиной: понятые. «Ну вот, и за мной пришли». – Покажи, кто где живет… Они шли по длинному коридору. Останавливаясь у каждой двери: «Пронеси, Боже, пронеси…» Прошли в конец коридора. Там жил еврейский писатель Дер Нистер. «В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: «Слава Богу!» Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли» – так передает эту сцену Шелли Шрайман. 5Ей было пятнадцать, когда наступила абсолютная полнота жизни. Что-то вроде символического рая. То время остается для нее образом утраченного рая и по сей день. – Ты будешь играть Рейзл, – сказал Соломон Михоэлс. Это сейчас она пытается объяснить себе, почему было так хорошо. А тогда просто жила в раю, где были краски такой яркости и свежести, какой больше не будет никогда, ее любимые краски, например чистая, нетронутая голубизна. Любимая краска Марка Шагала. Однажды мама сказала: – Я хочу, чтоб ты нашла то, что я потеряла. Мама была прирожденной актрисой. Шимон Финкель, ведущий актер «Габимы», – ее другом. Она сидела на скамейке, а Шимон разыгрывал перед ней занимательные истории. Они играли в одном кружке в Гродно. Но кто знает, может быть, мать просто вытолкнула дочь в Москву, спасая от будущей беды, от войны, от голода? Кто такой Михоэлс? Этель понятия не имела. Дядя привел ее в студию. Михоэлс сказал: «Вы же знаете, что она по возрасту совершенно не подходит». А дядя говорит: «Вы только посмотрите на нее». Вмешалась секретарь: «Нет, у нас не детский сад». Дядя не отступал: «В паспорте написано, что она большая девочка, ей уже шестнадцать лет». |