Онлайн книга «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)»
|
– Слышишь, деточка… – Сделай так, деточка… Только однажды, встретив ее за кулисами перед спектаклем, сердито сказал: – Я ведь запретил тебе клеить ресницы в первом действии! Он схватил ее ресницы и тут же отдернул руку. – Господи, я и не знал, что они у тебя такие длинные… Она расплакалась. Скорее всего, сказалось напряжение от спектаклей… – Иди, деточка, домой, – говорил Михоэлс, – две недели отдыхать, отдыхать, отдыхать…А может быть, поиграть в куклы?.. Художнику, который решил писать ее портрет, она поначалу отказала: – У меня много веснушек, я не хочу, чтобы ты писал мои веснушки. – Хорошо, не буду. Встретились они в Париже, где театр Моссовета был на гастролях: он известный художник, она – известная актриса. Было соучастие душ. И еще грусть: почему вместе с известностью исчезают и веснушки?..Да, она была юна, наивна. Сожалеет, что встретилась с Михоэлсом и Зускиным слишком рано. Все в них восхищало: удивляющая молодость, их непохожесть ни на кого, неординарность. Она не понимала, почему они такие необычные и такие прекрасные. Михоэлс начинал объяснять суть роли, а она махала рукой: «Знаю, знаю!» Конечно же, Михоэлс ей очень доверял, доверял абсолютно, заставляя доверять и ему… Рейзл, еврейская Джульетта, пылкая, любящая… – Как я могла ее сыграть? Сама не знаю. Я ведь еще не была ни разу влюблена, а играла такое подлинное, сильное чувство. Это Михоэлс угадал. Разгадал во мне то, чего я сама про себя не знала. Рейзл – это была я, и внешне, и внутренне: провинциальная девочка, порывистая, влюбленная, не понимающая толком, что с ней происходит, взрослеющая на глазах… Поначалу я играла только для одного зрителя: для Михоэлса. Если я его не видела, сразу путалась, сбивалась с текста. – Делать нечего, – говорил Михоэлс и во время спектакля садился в оркестровую яму, рядом с дирижером. И так очаровательно улыбался. Улыбался ей. И в этой улыбке она видела всю себя.А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7 В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде. После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР. Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни… 22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену. Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь… В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит: – Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера? – Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…» – А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!» Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену. – Война… Что делать? Уничтожить гада! Утром театр выехал в Москву. В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил: – Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога. Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу… 22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя. Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу? В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань. В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек. Этель вспоминает: – Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр. – Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…Какое счастье! Она едет в Ташкент. Через Куйбышев! С двумя тюками. Закинула вещи, забралась на вторую полку, сидит, как мышка. Ти-хо. Колеса: тук-тук… «Хо-чу в Таш-кент. Хо-чу в те-атр. Хо-чу домой». Дядя отдал ей свои деньги. Все! У кого-то ручка от чайника. У кого-то сумка. А у нее банка крабов. Батон! Все, что осталось от Москвы… И только позже дошло: одна. Она – одна. И хочет вернуться в Сызрань. К дяде. И хочет к маме. Все остались там, под немцами. Что с ними будет? Что будет? А что будет с ней? И вдруг на какой-то станции увидела женщину. В роскошном каракулевом пальто. Без чулок. Растерянную. Скорее всего, из беженцев, которых выпустили из лагерей. Выскакивает из вагона: «Пусть потеряюсь! – Прильнула к незнакомке: – Мне ничего не надо. Я хочу маму!» Незнакомка что-то ответила по-польски. Или с польским акцентом, как Женя Додина. Она знает польский! И идиш… Как Этель! И тоже одинока. Совсем… Они поспешили в вагон. На каком-то полустанке женщина догнала эшелон, где был ее муж и дети! – Мама! Этель снова осталась одна. «Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой…» Наконец успокаивается и засыпает.Доехали до Ташкента. Жарко. Пыль. Этель в пальто. В вязаной шапочке – мама связала, когда дочь в Москву ехала. Чулки рваные, руки грязные… Два тюка оставила на вокзале, поставила прямо на пол, пустилась в город. – Где у вас Министерство культуры? |