Онлайн книга «День открытых обложек»
И тогда внук спросил: – А ты их видел?.. Поговорим теперь, как динозавр с будущими динозаврами. Которые вымирают по неосознанной причине и не всегда нарождаются заново. К старости накапливаются в теле килограммы омертвевших клеток. Так и тащишь на себе бесполезным грузом. На стене висят часы. Батарейка давно скисла, стрелки зависли в недвижности, а может, завис ты сам в ожидании конечных чудес. Подкапливается заряд в батарейке, пробуждаются от спячки ионы с электронами, минутная стрелка немощно подергивается на месте, на большее нет сил. Слышишь слабые ее щелчки, видишь упорные попытки: «Не всё потеряно. Не всё…», но батарейку в часах не меняешь. Вот и ты и дожил до теперешних лет, вот и ты. – Ключ, – говорят, – изнутри вынимай. Мало ли что, – говорят, – мало ли что… Живешь дальше. Старишься больше. Ощущаешь порой, что моложе самого себя, значительно моложе, привыкнув к вдоху-выдоху – отвыкать не хочется. Такое оно, твое пребывание на свете. Отчего ему не быть таким? Фыркает старик опечаленный, угрюм, несговорчив: «Что ни придумаешь, потешник, в какие игры ни сыграешь, от себя не уйти». – «Я не ухожу, – отвечает ликующий. – Живу, как можется. Чтобы хватило до конца дней». – «Кому оно удавалось, вечный младенец?» – «Ты очерствел, мой сожитель». – «Ты не очерствел...» Пора выставить автора на обозрение, чтобы не прятался за спинами безответных персонажей, – всякому свой черёд. Появился на свет в московском родовспомогательном заведении – того заведения уже нет. Бегал в школу по арбатским переулкам – школы той нет. Окончил авиационный институт, работал инженером-конструктором – от профессии одни воспоминания. Полвека ходил по московским улицам – теперь кой-когда. Грешил? Бывало. Вожделел в помыслах? Еще как! Утолял жажду в чужих водах? Не без этого. Поводы для утешения? Случаются. Тревоги с мечтаниями? Непременно. Оханье-гореванье? Как у всех. Прилетают ли музы к сочинителю? Нет, не прилетают. Посещает ли вдохновение? Что-то посещает, но не часто. Организм живет сам по себе, ты сам по себе. Если ждать его пробуждения‚ дело не сделать и причудам не исполниться. Сотворил немало всякого: не выходило меньше, не получалось лучше. Переписать бы заново, да не имеет смысла, прожитое не перепишешь, как не обежишь вокруг себя. Вот мой стол, моя работа, отсюда и уйду вслед за другими. А там – посмотрим. Малое добавление. Я экономил бумагу. Полвека, наверно. Писал на обороте черновиков. Одно дерево я наверняка сэкономил. Или два. Это всё равно, посадить новое дерево или сэкономить старое. Да, да, настаиваю без уверенности, всё равно. Вечер поздний. Фары позади с прищуром. Радиатор с оскалом. Осадка хищная к прыжку, клокотание голодного зверя, которому пора насыщаться. Мы в пробке, машины не двигаются, но этот ждать не желает. Взревывает мотором. Надвигается вплотную, бампер к бамперу. Ему бы поскорее. Всем – поскорее. Все проголодались, не он один. Дома еда стынет на столе. Жена стынет в постели. Их дом – их крепость. Мой дом – крепость моя. Телефон молчит, гость не захаживает, вода во рву высохла, не дождавшись врага, капониры пустуют, подъемный мост не опускается – незачем. Я не тороплю события. Я их дожидаюсь. Тишина по комнатам – настоем смолы в сосняке, в знойный полдень. Затворничество – когда нечаянные мысли заползают в голову. Если и тогда не проявятся‚ не на что больше рассчитывать. А они выговаривают с укором: – Ты живешь, обернувшись назад, сочинитель. В отстое памяти, не желая его покидать. Упорствую. Уговорам не поддаюсь. Наскокам. – В сегодняшнем мире я живу. С его цветом, светом, звуком, обогащенный печалью. Такой экземпляр тоже не помешает. Не приписывайте нам излишнее. Не выплескивайте стариков из ванночки заодно с грязной водой. Без нас мир станет пожиже, позабывчивее на прежнее, да и без вас поредеет. Мы не окаменелости, отнюдь! Мы с вами еще пригодимся, хоть живые, хоть никакие. Спросят придирчиво на входе: «Чем занимался, борзописец?». Ответить: «Любил». – «Еще. – «Тревожился». – «Еще». – «Выстраивал на потолке иные миры. В играх находил убежище». – «И всё?..» Дополнить в свое оправдание: – Липы сажал‚ клены‚ слабенькую рябинку. Клен был мертвее мертвого‚ теперь головой под крышу. Рябинка прогнулась хилой тростиночкой‚ из затененного сырого оврага: на ней ягоды гроздьями. А корни... Корни проросли через меня. Посовещаются. «Видишь, он старался. Он хорошо постарался. После него ягоды гроздьями». – «Врата покаяния узкие. Ему не пройти». – «Пройти‚ пройти! Бока обдерет и пройдет». – «Почему мы должны прощать?» – «Почему наказывать?..» – А еще я мастерил скамейки. Вкапывал столбы‚ набивал сиденья‚ приколачивал спинки. Чтобы сесть на закате солнца или на закате дней‚ глядеть‚ вспоминать. Но и скамейки... Скамейки тоже прорастают корнями. Снова заспорят. «Его послали на землю, дар вручили неразменный, а он, что он?» – «Постарался. Прожил неспешно. Кое-что сотворил. Проходи, сочинитель, тебя ждут». Они шагнут навстречу, мои герои, нашедшие упокоение на страницах, окружат, затолкают, закричат вперебой: «Наконец-то! Отчего так запоздал?..» Обойти всех, пожать протянутые руки, похлопать по плечу: «Я с вами, други мои… Я с вами». Возле кафе стоит стул… …на стуле примостился хмурый баянист, чуб свесив поредевший, небрежно растягивает мехи: «Буденный – наш братишка, с нами весь народ…» Не бывший ли затейник приморского дома отдыха, существо осмеянное и мало изученное? Работа которого – ублажать взбесившихся на отдыхе идиотов‚ налетающих на побережье волна за волной, всласть наглядеться на потряхивание жировыми валиками на танцплощадке‚ на их двенадцатидневный гудёж с податливыми курортницами и непременным рассолом для опохмелки‚ который подавали на завтрак. Кто родился затейником‚ тому им и оставаться. Боря Кугель слушает в пол-уха его игру, похмыкивает в нетерпении. – Мой папа‚ Соломон Кугель‚ знал песню‚ которая теперь позабыта. «Чего же ты мне пупсики крутил? Что нашептывал на ушко, завлекал-заманивал?..» Сыграйте‚ пожалуйста. Баянист в недоумении поднимает бровь‚ перебирая перламутровые клавиши. Баянист напрягает память затейника приморского дома отдыха‚ припоминает не к месту «Сочи‚ все дни и ночи...»‚ с облегчением принимается за спасительное: «Веди, Буденный, нас смелее в бой…» |