Книга Страсти и скорби Жозефины Богарне, страница 140 – Сандра Галланд

— Вы напугали меня, — сказала я, стараясь перевести дух. Он был еще молод: не мальчик, но и не совсем мужчина.

Он произнес что-то на непонятном языке.

— Не понимаю, — ответила я, слегка запинаясь. — Я мадам Бонапарт. Мне нужно поговорить с мужем. Генерал здесь? — Я старалась говорить медленно и просто, чтобы он мог меня понять, но держалась от него на расстоянии — на всякий случай.

— Бонапарт! — Он сжал рукоять ятагана.

Имя Бонапарт он знал, во всяком случае.

— Я, — указала я себе на грудь, — жена Бонапарта. — Я остановилась, ожидая его реакции, потом добавила: — Иди! — и махнула свободной рукой.

С облегчением я убедилась, что он меня понял и, повинуясь, проскользнул мимо меня по лестнице. Я подошла к двери кабинета и постучала.

— Бонапарт! — Я повернула ручку, пробуя открыть дверь. — Это я, Жозефина.

Дверь была заперта.

— Пожалуйста, откройте!

Снова и снова я стучала и звала. Потом прижала ухо к двери. Подергала ручку, повернула ее, погремела ею.

— Бонапарт! — позвала я громче. — Я знаю: вы там. Прошу вас!

Ответом мне было молчание.

В коридоре стоял жуткий холод. Мысли беспорядочно теснились в голове, рассуждать здраво мешали усталость и дурные предчувствия. Не понимая, что происходит, я принялась стучать по двери ладонью:

— Бонапарт, впустите меня! Я все объясню! Это не то, что вы думаете. — Я прижалась к двери лбом. — Я люблю вас, — прошептала я так тихо, что он все равно не услышал бы.

Затем я снова стала стучать в дверь — яростно, гораздо яростнее, чем намеревалась.

— Я люблю вас! — выкрикнула я и зарыдала. Бессердечная скотина!

Через некоторое время мне на помощь пришли дети. Гортензия казалась обезумевшей. Эжен стоял у нее за спиной с гримасой боли на лице, уголок глаза по-прежнему дергается. Я почувствовала себя униженной. Очнувшись, натянула на плечи шаль. Почему тут так холодно? Какое сейчас время года?

Гортензия нагнулась ко мне и убрала локон с моего лба, будто это я ребенок, а она — моя мать. При свете единственной оплывающей свечи дочь казалась бесплотной.

— Мама, не плачь, пожалуйста, — протянула она мне носовой платок.

От этих слов слезы стали еще горше.

— Он не откроет!

— Мы знаем, — сказал Эжен.

— Должен же быть где-то ключ, — сообразила я. — Или топор?

— Мам, — неловко позвал Эжен, — ты ведь не можешь просто…

— Ключа нет, — прошептала с первого этажа Мими. — Я уже поискала. Ключ у него.

— Должно быть, это похоже на осаду, — сказала я. Боль вновь исказила лицо моего сына.

— Эжен, может быть, ты скажешь что-нибудь генералу? — заговорщицким тоном предложила Гортензия.

— Ты должна знать кое-что, Гортензия. — Обращаясь к ней, я смотрела на сына. — Бонапарт считает, что я была…

— Все-все, мам!

Гортензия понимала меня как женщина женщину.

— Не сдавайся, мама, — прошептал Эжен.

В глазах у меня стояли слезы. Чем я заслужила таких замечательных детей? Мне казалось, что я их опозорила.

Эжен помог мне подняться на ноги. Я прижалась лбом к двери и позвала мужа:

— Бонапарт, пожалуйста! Послушайте меня!

Сколько может выдержать мужчина в такой ситуации? Теперь я знаю: очень долго. Во всяком случае, Бонапарт.

Когда наконец он поднял задвижку, я увидела перед собой невероятно хрупкого человека. Он замотал себе голову серой фланелью на манер тюрбана. Подобно Эжену, Бонапарт сильно загорел. Хоть его лицо и скрывалось в тени, я сразу поняла, что он тоже плакал.

Мы втроем — я и дети — застыли в изумлении, а потом всех как прорвало. Смириться с этой запертой дверью мы смогли лишь после нескольких часов общего плача, уговоров, молитв и проклятий.

Не помню, как ушли дети; скорее, вспоминается ощущение тишины, на фоне которой вдруг пришло осознание того, что мы с Бонапартом остались наедине. В последние дни я много говорила сама с собой, репетируя нашу встречу, воображая, что скажу. Но теперь любые слова казались неуместными.

— В коридоре холодно, — заметила я наконец.

Я прошла за ним в кабинет и села в кожаное кресло у камина. В комнате пахло корицей и имбирем, на столе лежала открытая табакерка, украшенная египетским орнаментом. Единственный фонарь горел на письменном столе, заваленном бумагами, рапортами, книгами и картами.

Бонапарт закрыл дверь. «Не столько для того, — подумала я, — чтобы нас не было слышно, а просто чтобы не выпускать тепло».

— Итак. Разве вы не собирались поговорить? — спросил он, протягивая к огню руки.

На полотняную рубашку муж надел несколько камзолов, а на них — тяжелый шерстяной сюртук. В такой одежде он казался худым. Погрев руки, Бонапарт сел в кресло, опираясь на один подлокотник с видом снисходительного монарха.

— Вы стенали, чтобы вас впустили, а теперь, когда дверь открылась, вам нечего сказать?

Я смотрела на него во все глаза, борясь с закипавшим гневом.

— Это вы ничего не говорите.

— Я говорю.

— Но без правды, Бонапарт. Без сердца.

— У вас хватает наглости говорить мне о сердце?

Тут я сорвалась:

— Вы утверждаете, что любите меня, и тем не менее готовы развестись со мной из-за каких-то солдатских сплетен! Это вы должны объясниться, Бонапарт, а не я.

— Вы смеете намекать, что невиновны, что вы не… — Он со всей силы ударил кулаком по подлокотнику кресла.

Я набрала воздуха и, насколько могла, задержала дыхание, чтобы немного успокоиться и продолжить:

— Как насчет вашей любовницы, Бонапарт? Этой вашей Клеопатры, как прозвали ее в армии? Говорят, вы обещали на ней жениться, если она от вас забеременеет?

Я говорила, часто моргая и стараясь не хлюпать носом.

— Откуда вам это известно?

— Ваши братья и сестры постарались.

Бонапарт откинулся на спинку кресла. Такого ответа он не ожидал.

— Им так хочется уничтожить меня, что их не заботит даже ваша собственная репутация!

«Осторожно! — напомнила я себе. — Одно неудачное слово — и примирение станет невозможным».

Свет фонаря мерцал у него в глазах. Я поняла, что нашла больное место.

— Я люблю вас, Бонапарт, — еле слышно проговорила я, сознавая, что это — правда. Я действительно люблю этого человека, его сильную, беспокойную, мятущуюся душу. Почему — не могу объяснить. — Мне не хватало вас, — продолжала я и, встретив его взгляд, не отвела глаз.