Онлайн книга «Страсти и скорби Жозефины Богарне»
|
Я смотрела на Бонапарта с удивлением. Едва вернулся в Париж — и уже успел узнать так много интересного! — Я прибыл сюда не для того, чтобы обсуждать семейные дела, — ответил Люсьен, полуприкрыв глаза. — Верно. Ты приехал потому, что я тебя вызвал. — Бонапарт, я могла бы… Я поставила свою чашку на столик, но муж сердито поглядел на меня, как бы говоря: «Не двигайтесь!» — И ты сядь, бога ради! — рявкнул Бонапарт на брата. С надменным покорством Люсьен опустился на один из табуретов, открывая костистые лодыжки и запястья. — Генерал, доставили газеты! — С облегчением я увидела в дверях Фовеля. — Но я могу зайти позже… — Сейчас, Фовель. — Бонапарт жестом велел секретарю занять свободный табурет. Я, смирившись, прислонилась спиной к подушкам. Деваться было некуда. Фовель перебирал стопку газет, лежавших у него на коленях. — А, вот о ком вам следует знать. Директор Мулен утверждает, что, высадившись на юге, вы нарушили карантин и принесете в республику чуму. — Нервничая, Фовель всегда начинал говорить звонким голосом. — Ну надо же! Мы провели в море сорок семь дней — ни одного захворавшего! Это ли не достаточное опровержение? Должна признаться, я и сама не без облегчения выслушала этот довод. — Теперь, что касается гражданина Бернадота… — прочистил горло Фовель. — Ах да, мой очаровательный новый родственник! [117] — Он послал директорам письмо, в котором предлагал предать вас военному суду. — Самое подходящее предложение для родственника, — улыбнулся Бонапарт, но я не могла понять, действительно ли оно его позабавило. — Впрочем, сойдет и для труса. — Он повсюду называет вас «дезертиром», — с неподобающей радостью сообщил Люсьен. — За то, что вы оставили свой пост. — Довольно! Я оставил Францию в мире, а вернувшись, нахожу ее в состоянии войны. Я оставил ее, увенчанную победами, но теперь вижу побежденной и обнищавшей. А кто, спросил бы я доброго Бернадота, нашего в недавнем прошлом военного министра, кто же виноват? Таков мой вопрос. — Бонапарт стукнул кулаком по каминной полке. — Что-нибудь еще? Мы с Фовелем переглянулись. Бонапарт вернулся! 22 октября, ранний вечер Каждый день в город возвращаются солдаты — загорелые, с подарками. Париж светится огнями празднований, слушает истории вернувшихся. Жены и дочери щеголяют в шарфах из экзотических шелков, отцы и сыновья гордо носят ятаганы с рукоятями, усыпанными драгоценными камнями. Наши застолья вдруг стали изобиловать специями. К нам вторгся Восток, он соблазнил нас. 23 октября Еще только четыре часа пополудни, а мой маленький дом уже полон военных. «Мои египтяне», — называет их Бонапарт. По возвращении из школы Гортензия, прежде чем сойти вниз, пудрит нос и долго рассматривает свое отражение в зеркале. Шумные, возбужденные военные отмечают «возвращение к цивилизации», блага которой, изголодавшись, потребляют с нескрываемым удовольствием. Бесстрашный Мюрат — смуглый, усыпанный драгоценными камнями и с плюмажем, — важно расхаживает из комнаты в комнату, демонстрируя слугам боевые шрамы и еще свежие, едва зажившие раны: два отверстия, по одному на каждой щеке. — Но язык цел, — говорит он, высовывая его, чтобы все желающие могли убедиться. Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в одну щеку рядом с ухом, а вышла из другой, «не сломав ни единого зуба!» — так он сказал мне, оттягивая пальцами свои полные губы. — Повезло же вам! — восхитилась я, отступив назад. — А Жюно? — спросила я Фовеля, стараясь казаться небрежной. — Разве он не вернулся с Бонапартом? Не все еще добрались до Парижа, в том числе и Тальен (к пущей радости Терезы). [118] — Андош Жюно, как это ни грустно, должен был остаться в пустыне, — лукаво усмехнулся Фовель, — с Отелло — ребенком, рожденным ему абиссинской рабыней. Выпив, мужчины начинали говорить — поначалу сдержанно — об убийственной жаре, о мухах, о дизентерии. Рассказывали об океане песка, о жажде. О солдатах, ослепших от лихорадки. О чуме. То были истории о белых тюрбанах, варварских пытках, французских солдатах, оставленных в пустыне умирать от жажды, убивающих друг друга ради глотка воды. — Какой ужас! — Все было совсем не так, мама, — пытался успокоить меня Эжен. Но скула его не переставала дергаться. Незадолго до полуночи, холодный вечер — Ну что, домашние разногласия улажены? Все хорошо? — Баррас приветствовал меня объятием, от которого у меня едва не затрещали кости. — Не выпьете ли чашку шоколада, не составите ли компанию? Мой повар печет отменные брюссельские бисквиты! Должен заметить: Эжен здорово возмужал. Но немного скован, верно? Ничего, такое иногда бывает с молодыми солдатами… — Баррас состроил гримасу. — Он вам что-нибудь рассказал? Считается, лучше не обсуждать такой опыт, но я в этом не уверен. Иногда бывает полезно поговорить. Но скажите же мне, как мой протеже? Я почти не вижу Бонапарта. — Работает над статьей для Национального института. — Ах да, что-то насчет камня, как мне говорили. [119] Чудесно. Вернувшись домой, военный облачился в мантию ученого отшельника. Эффектная поза. Я бы и сам ее рекомендовал, если бы со мной посоветовались. — Это не поза. Впрочем, Бонапарт действительно решил не показываться на публике, пока не стихнут голоса, сплетничающие о его непомерных амбициях. К тому же он должен был хорошенько обдумать свой следующий ход. Как выразился он сам: «В начале каждой кампании следует тщательно просчитать, наступать или не наступать». — Вы не заедете к нам? — спросила я. Что-то в тоне Барраса подсказывало мне, что он обижен, причем и на меня тоже. Я вообще заметила, что директора относятся к Бонапарту подчеркнуто непочтительно. «Завидуют», — подозревала я. Или, быть может, боятся. — Это приглашение от вас или от генерала Бонапарта? |