Онлайн книга «Страсти и скорби Жозефины Богарне»
|
Вечером, Париж Вернулись в город. Сегодня днем встречалась с коммерсантами. Бонапарт желает отремонтировать Мальмезон, обновить обстановку, привести в порядок сады. Ему там понравилось. 30 октября — О чем задумались? — Я подтолкнула Бонапарта ногой. Неподвижный, как статуя, он сидел на краю кровати. — Что мне надо поговорить с директором Гойе, — наконец ответил он, как бы очнувшись. — По поводу? С кипой газет под мышкой вошел Фовель. — Генерал, ваша ванна готова, — торжественно изрек он. Бонапарт встал, взял у секретаря крошечную чашку турецкого кофе и одним глотком осушил ее. — Мою кандидатуру нужно выставить на пост директора. Три часа пополудни — Довольно! — Бонапарт потянул за сапог и скинул его с ноги. Тот пролетел через прихожую и ударился о дверь. — Директор Гойе не помог? — Я шла за Бонапартом, подбирая его сапоги — грязные, отчаянно нуждавшиеся в чистке. Бонапарт бросился в кресло и сердито уставился в камин. На нем были кожаные лосины, одолженные у актера Тальма, чтобы прийти на встречу с директорами прилично одетым. Привлекая внимание Бонапарта, я потянула его за большой палец ноги. — Я объявил ему, что хочу быть директором. — И что он ответил? — И в Италии, и в Египте Бонапарт проявил себя замечательным администратором. Кому, как не ему, стать одним из директоров? — Гойе высмеял меня! «Вы еще так молоды… конституция не позволит… это было бы незаконно», — передразнивал Бонапарт. — «Незаконно»! Конституция душит страну, а они молятся на закон, будто это слово Божье. Забывают, что мы сами ее создали — и только мы можем изменить. Он принялся ходить туда-сюда, заложив руки за спину. — А если не захотят, то я сам ее изменю! 31 октября День, насыщенный лихорадочной деятельностью: планировала посадки, принимала ремонтные работы. Привели новую лошадь для Гортензии — коренастую гнедую кобылу. Она бегала по загону и ржала, чувствуя присутствие Пегаса. «Спасибо за лошадь, генерал Бонапарт», — с привычной учтивостью поблагодарила Гортензия отчима, как будто тот гость, а не близкий ей человек. Ближе к вечеру мы всей семьей поехали верхом осматривать угодья. Разговаривали с рабочими. На обратном пути Эжен и Бонапарт поскакали наперегонки. — Знаешь, Гортензия, Бонапарту будет приятно, если ты станешь называть его папой, — вскользь заметила я, когда наши лошади пошли рядом ленивым шагом. — Да, мама, — ответила моя дочь, и ее глаза наполнились слезами. Без даты Сегодня вечером Бонапарт стоял перед фортепиано, глядя в ноты пьесы «Выход из Сирии» — песни в ритме марша, написанной Гортензией в ту пору, когда она волновалась о находившемся в Египте брате. — Это одно из сочинений Гортензии, — пояснила я. — Хорошее, — задумчиво проговорил Бонапарт, постучав ногтем по углу страницы. 1 ноября, снова в Париже — Знаете, что сказал мне министр Фуше? — спросила Фортюне Гамелен, наклоняясь завязать кожаный ремешок сандалии. — Он подозревает, что кто-то, занимающий очень высокое положение в правительстве, может быть в союзе с роялистами. — Сидя, она выгнула спину и застенчиво убрала высунувшуюся грудь за корсаж. — Насколько высокое? — спросила мадам де Крени, делая ход картой. — На уровне директора. — Выше никого и нет. — Интересно… А я слыхала, что один из директоров пересылает все протоколы и корреспонденцию в Англию. Естественно, опять подозревают Барраса. — Ах, бедный дядюшка Баррас, обожаемый всеми скверный мальчишка. — Моя кастелянша убеждена, что роялисты заплатили директору Баррасу пять миллионов. — Я слышала о двух миллионах. — Слухи! — Но это еще не самое худшее… Говорят, об этом прознал генерал Гош, и Баррас велел его… — Нет! Не может быть! — …отравить. В уединении уборной я готовлюсь ко сну. Я искупалась, напудрилась и убрала волосы под кружевной ночной чепец. Жду Бонапарта — он до сих пор на совещании. В зеркале перед собой вижу мирную картину: женщина пишет дневник. Свеча окружена ореолом света. Но у меня на душе неспокойно — тревожит то, что сегодня обсуждали Глории. Понимаю, это сплетни, но все же они заронили мне в душу зерно сомнения. Насколько хорошо я знаю Барраса? Ведь я и Лизетт доверяла как самой себе… 3 ноября Вскоре после одиннадцати послышался стук копыт по аллее. Во двор галопом влетел Бонапарт — иначе он не ездит. Хлопнула дверь на парадном крыльце. — Ну, как прошло? — Что именно? — спросил он, сбрасывая на стол шляпу. — Ваша встреча с Баррасом, — сказала я и подняла ее — стряхнуть дождевые капли. Бонапарт бросился в кресло у камина. — Вы оказались правы в одном отношении: Баррас согласен с тем, что перемены неизбежны. — Наполеон вскочил на ноги. — Он даже сказал мне, что республике нужен кто-то, кто бы встал у ее руля, — опытный человек, военный, пользующийся доверием народа. «Да», — кивала я едва ли не в испуге. Всякому было ясно, о ком идет речь. — Он даже сообщил мне, что уже выбрал этого человека. — Бонапарт выдержал паузу. — Это генерал Эдувиль. — Это еще кто такой? Бонапарт ударил кулаком в стену. — Вот именно! Эдувиль — никто. Баррас оскорбил меня таким предложением. Он попусту тратит… мое… время, — процедил он с презрением. Я стояла, не смея шевельнуться. — Несомненно, вы просто не поняли друг друга. Бонапарт вылетел вон из комнаты, по пути свалив на пол старинную египетскую вазу. 4 ноября — Я решил ехать с директором Сийесом, — заявил мне Бонапарт за завтраком. — Но… — Господи, они же не выносят друг друга! — Романтике революции пришел конец. Пора писать ее историю. — Одним глотком Бонапарт выпил горячий кофе и утер губы тыльной стороной ладони. — Могу ли я рассчитывать на вас? — В чем? — не поняла я. — Нужно говорить с людьми, убеждать их. У вас это хорошо получается. Но о нашем плане надо помалкивать; никаких пересудов с этими вашими Глориями. — Разве есть план? — Как выяснилось, директор Сийес уже какое-то время трудился над ним. Выглядит это так. Во-первых, пять директоров уходят в отставку. Во-вторых, директора Сийес, Дюко и я образуем новый Исполнительный совет. В-третьих, сделаем набросок новой конституции. Сийес полагает, что это будет, разумеется, тот вариант, над которым работал он… — Тут Бонапарт презрительно усмехнулся. |