Обычай, шариат, закон: к особенностям терминологической путаницы
В Российской империи местное неписаное право, как правило, обозначалось многозначным понятием «обычай»
[134]. Как правило, так называли нормы обычного права, имевшие с точки зрения имперских властей силу действующего закона, обязательного для исполнения и регламентировавшегося устойчивыми нормами социальных отношений. Одновременно обычаем называли и «древние предания, суеверия, обыкновения», вышедшие из широкого употребления и, таким образом, ставшие необязательными для всеобщего исполнения. Отсутствие терминологической ясности затрудняло четкое разделение между разными видами «обычая» и тем более не позволяло сформулировать вопрос об «источниках обычного права»
[135]. В результате на новоприсоединенных территориях многие десятилетия поддерживалось правовое разнообразие. Причем в этом проявлялась не столько сознательная политика, сколько неспособность рационально проанализировать местное право и адаптировать его к общеимперскому стандарту. Это обстоятельство понимали и сами колониальные подданные, получавшие в таких условиях возможности для правовой манипуляции.
Российские ученые-путешественники и чиновники, писавшие о казахах на протяжении большей части XVIII в., в соответствии с представлениями того времени различали в их праве неписаные «обычаи» и «закон» (идентифицируемый с фиксированными нормами шариата). Многие авторы использовали обе категории для обоснования юридической зрелости казахского общества, где руководствовавшиеся обычным правом ханы, султаны, бии отправляли судебные функции, а применение норм шариата позволяло говорить об определенной «правосудной разборчивости»
[136]. С другой стороны, в конце XVIII — начале XIX в. происходит переосмысление значения сосуществования «обычая» и «закона» в праве: они начинают противопоставляться друг другу. Обычай теперь сводят к «древним обыкновениям», нормам, которым уже не повинуются, а закон превозносят как кодифицированное гражданское и политическое правило. То, что кодифицированными оказываются лишь предписания исламской религии
[137], рождает требование зафиксировать и «гражданское» право (существующее в ранге «обычаев»), при этом ограничив влияние и статус «конфессионального». С этой точки зрения происходит оправдание вмешательства российских властей в местную судебную систему, а в целях «наведения порядка» в обществе, в котором ханы и султаны «никакого правосудия в подчиненном им законе не сохранили»
[138], создается, например, Пограничный суд в Оренбурге для разбора уголовных дел казахов Младшего жуза (1786)
[139].
В конце XVIII — первой половине XIX в. возникает идея составления сборников казахского обычного права. В 1804–1853 гг. было подготовлено несколько правовых записей и сборников, о которых мы расскажем в этой главе. Встречные усилия по кодификации адата были предприняты как чиновниками сибирского ведомства (с центром в Омске) Казахской степи, так и оренбургского (с центром в Оренбурге). Однако эта работа не была успешно завершена. Подготовленные чиновниками тексты так и не были кодифицированы. Одна из основных причин заключалась в том, что у составителей сборников отсутствовала определенная система к отбору материалов. В результате чиновники часто путали адат и шариат, объявляя последний, как правило, «внешним фактором» в духе расхожего мнения о поверхностной исламизации казахов. Такое обстоятельство заставляло думать о том, что изданный текст может быть проигнорирован не только судебной практикой казахов, но и российской администрацией. Была и другая веская причина, обрекшая на неудачу усилия некоторых составителей сборников. Это обострившаяся в 1840–1850‐е гг. исламофобия имперских чиновников, которые стремились «очистить» обычное право от «исламских напластований». Следствием такой политики было блокирование ряда кодификационных проектов, которые с точки зрения бюрократических верхов не содержали строгого разграничения между адатом и шариатом.
Кодификация как общеимперская проблема
Европейские колониальные державы, захватывая новые территории, неизбежно сталкивались с проблемой включения местных народов в общеимперское правовое поле. Важным этапом на пути реализации этого замысла была кодификация обычного права, которое, как правило, бытовало в устной форме. Обычное право с имперской перспективы представляло собой «остаточную категорию» («residual category»)
[140], т. е. тот набор информации, который колониальные власти посчитали нужным включить в сборники, устранив при этом все противное с точки зрения европейской морали и политически нежелательное
[141]. Однако процесс кодификации не был таким однозначным, как может показаться на первый взгляд. Он протекал на фоне различных региональных контекстов, требовавших индивидуального подхода к той или иной ситуации. Опыт, приобретенный одной империей, в силу каких-то специфических условий не всегда мог быть заимствован другой. Тем не менее колониальная кодификация имела и свои закономерности. Чтобы установить это, мы хотим описать несколько ее моделей. Такое сравнение поможет прояснить суть следующих проблем. Какие аналоги существуют между Российской империей и другими европейскими странами? Почему, в отличие от других колониальных держав, сборники обычного права, подготовленные русскими чиновниками и ориенталистами, не стали действенным инструментом в практическом правовом регулировании?
