Несмотря на существовавшие параллели, мы должны обратить внимание и на то, что ресурсы и условия колониальных империй могли существенно различаться. При взаимоотношениях с народами, находившимися на разных уровнях социально-экономического развития и принадлежавшими к различным конфессиям, возникали большие трудности в подборе методов колониального управления. Так, выбрав в качестве критерия интеграции сословные и социальные разделения (кочевые, оседлые и бродячие инородцы)
[156], а не региональные, правительство допустило большую ошибку, пытаясь использовать одни и те же программы для кодификации обычного права в Восточной Сибири
[157] и Казахской степи
[158]. Конфессиональные различия — буддизм и политеизм Восточной Сибири и мусульманство Казахской степи — были тесно связаны с различиями в социально-экономических и политических отношениях
[159]. Подобного рода просчеты были одним из ключевых факторов, обеспечивших провал кодификационных усилий, которые в результате становились продуктом еще более сложного конструирования имперского знания о своих новых подданных, чем опыт некоторых европейских держав.
Примечательно, что одновременно с Казахской степью кодификация обычного права происходила и в другой части Российской империи — на Северном Кавказе. Сравнение этих регионов убеждает нас в том, что подходы к осуществлению кодификации имели большое сходство. В 1840–1860‐е гг. империя организовала несколько крупных кампаний по изучению обычного права народов Северного Кавказа и подготовке соответствующих сборников. Активную роль в этом сыграл лейтенант Д. С. Бибиков, который руководил Канцелярией по управлению мирными горцами. Этот русский чиновник составил опросник из двенадцати пунктов, который должен был использоваться как пособие в ходе сбора информации в различных регионах Северного Кавказа. Согласно исследованиям М. Кемпера, «он (вопросник. — П. Ш., П. С.) был определенно написан от перспективы царской империи», отражая ее административные, правовые и экономические интересы. Многие вопросы основывались на общей этнографической информации, лишь поверхностно затрагивая особенности местной правовой системы, путая при этом адат и шариат. Ориентируясь на интересы местной кавказской знати, имперские чиновники пренебрегали опытом аульных общин. Кодексы обычного права, составленные на основе такого подхода, утрачивали связь с текущими особенностями социальной жизни. По сути, все это предопределило судьбу кодификации, так как подготовленные сборники не могли быть использованы в судах
[160]. Другая ошибка колониальной администрации заключалась в том, что поддержка адата рассматривалась как необходимая мера модернизации местного общества в противовес «закостенелости» шариата. Однако расчет не был верным. По мнению историка права М. М. Ковалевского, трансформация жизненного уклада народов Северного Кавказа с точки зрения налаживания тесных отношений с империей и интеграции региона в государственную систему могла быть успешнее, если бы борьба с «более цивилизованным», чем адат, исламским правом не была так ярко выражена
[161].
Систематизировать и кодифицировать: казахское обычное право в колониальном контексте
В конце XVIII в. усиливается внимание империи к изучению обычаев и традиций подданных. Казахское обычное право становится частью этнографических описаний. Вторая академическая экспедиция (1768–1772) осуществила одну из первых попыток обобщить сведения об адате и опубликовать их наряду с другими полевыми материалами
[162]. Этнографические работы этого времени создают представление о нескольких источниках казахского обычного права. Если указания на шариат, местные обычаи и формы социальных отношений позволяли объяснить черты симбиоза у народов, принявших ислам, то ссылка на пережиточное состояние местного права, акцент на практике естественной справедливости
[163] призваны были уравнять казахское право с доисторическим правом народов, находившихся на стадии разложения первобытно-общинного строя
[164]. Считая, что казахи — «дети природы»
[165], а политическая организация кочевников не способствовала образованию государства (при низком авторитете верховной власти, самоуправстве родовых правителей, отсутствии постоянной армии), русские этнографы впадали в соблазны географического детерминизма. Образ жизни, природно-климатические факторы, характер производства служили аргументами для объяснения генезиса «варварских» и «диких» норм поведения
[166].
