Славу «первого историка» А. И. Левшин разделил также и со славой составителя наиболее известной версии правового кодекса «Жеті-Жарғы», включенного в книгу. С 1870‐х гг. ни одна крупная работа по казахскому обычному праву не обходилась без использования версии «законов хана Тауке», записанной А. И. Левшиным. Прежние варианты письменной фиксации уложений хана Тауке (К. Шукуралиева
[213], Я. П. Гавердовского, Г. И. Спасского
[214], С. Б. Броневского) были не так востребованы. В чем причины успеха А. И. Левшина? Его книга, напечатанная в 1832 г., имелась в библиотеках и канцеляриях Оренбурга, Омска, Санкт-Петербурга и других городов. Известно, что запись адата Я. П. Гавердовского не была издана в XIX в. Тексты Г. И. Спасского, К. Шукуралиева, С. Броневского были достаточно схематичны и в литературном отношении уступали тонкостям литературной обработки, сделанной А. И. Левшиным, позволившей, таким образом, сделать книгу доступной не только академической и бюрократической аудитории, но и обывательской среде. А. И. Левшин, имевший доступ к разным архивам, смог успешно систематизировать и синтезировать ряд материалов, подготовленных его предшественниками. Существует мнение, что исследователь заимствовал значительную часть сведений из сборника Омского комитета 1823 г. и записок Я. П. Гавердовского
[215].
Отношение имперских властей к казахскому праву в целом и к адату и шариату в частности начинает меняться в 1840‐х гг. Этому могло способствовать несколько факторов: расставание с романтической верой в «цивилизующую силу» одной лишь правовой реформы, формирование российского законоведения, начавшего проводить принципиальное различие между обычным и конфессиональным правом, а также распространение представления о религии как о ключевом средстве национальной идентификации (и начало экспериментов по русификации западных окраин через обращение в православие)
[216].
Так, спустя два десятилетия после оптимистических планов М. М. Сперанского проект кодификации казахского права начали формулировать как рутинную бюрократическую задачу, не имеющую никаких дополнительных политических (а тем более «цивилизационных») целей. К примеру, Положение об управлении оренбургскими киргизами 1844 г. ставило перед ОПК задачу «озаботиться собранием и приведением в порядок киргизских обычаев, имеющих в орде силу закона, дабы составить из оных род особого свода для руководства при производстве и решении тех дел, которые должны разбираться и судиться на основании сих народных обычаев»
[217].
Одновременно оформляется негативный по отношению к исламу вектор имперской политики в Степи, который перестает быть производной противоборства разных групп интересов и проявляется даже во вполне заурядных с политической точки зрения эпизодах
[218]. К примеру, в 1850 г. ахун Петропавловска Сирадж ад-Дин ибн Сайфулла ал-Кызылъяри был обвинен в самоуправстве. В жалобе старшего султана Кокчетавского приказа Мендея Токтамышева, адресованной Пограничному управлению сибирскими казахами, сообщалось, что ахун разрешал вступать в брак казашкам, калым за которых был уже выплачен. Несмотря на то что донос был заведомо вызван межличностным конфликтом ал-Кызылъяри с двоюродным братом султана Токтамышева Мустафой Тубейтовым, российские власти предпочли занять сторону султана как представителя казахской управленческой элиты
[219]. Чуть позже предписанием от 18 октября 1852 г. Оренбургский и самарский генерал-губернатор В. А. Перовский, как мы уже отмечали, вообще запретил ОМДС вмешиваться в семейно-брачные дела казахов
[220]. Это заявление Перовского свидетельствует о накале антиисламских настроений в администрации, поскольку именно в сфере брачных отношений, казалось бы, шариату не было альтернативы в Степи, а российское государство всегда признавало совершение браков между прихожанами сферой ответственности монотеистических конфессий. Просто в середине XIX в. необходимым условием дальнейшей интеграции казахов (или любого другого народа) в имперское общество считалась уже не только унификация в области права, но и культурно-конфессиональная ассимиляция.
Нужно упомянуть и еще один фактор, игравший все возрастающую роль в выработке подходов к казахскому обычному праву. В середине XIX в. в интеллектуальной среде региональных административных центров формировалось полуавтономное экспертное знание. В Оренбурге в разные годы служили востоковеды Я. В. Ханыков, А. И. Макшеев, В. В. Григорьев, В. В. Вельяминов-Зернов, И. Я. Осмоловский, писатели В. И. Даль, А. Н. Плещеев и др. Некоторые из этих деятелей были привлечены к проектам кодификации казахского обычного права. Отдельные сборники, подготовленные чиновниками ОПК, несмотря на институциональные ограничения, смогли сформировать принципиально новое видение местной правовой культуры, учесть ее синкретизм и тем самым показать условность дифференциации обычного права между адатом и шариатом. Однако в новой идеологической реальности 1840–1850‐х гг. этот, казалось бы, объективно-научный подход (показавшийся бы местным властям в начале 1820‐х очевидным) неожиданно приобрел скандальную политическую окраску. Один из таких текстов, отмечавших влияние норм шариата на судебную систему казахов, которая служащими ОПК определялась как традиционная, был подготовлен в 1846 г. чиновником Азиатского департамента МИД Львом д’Андре (? — 1848)
[221]. Наряду с подробным описанием телесных наказаний, вводимых шариатом, составитель обнаружил широкое использование в судах биев норм мусульманского права. Отчет Л. д’Андре вызвал бурю: он был назван «вздором», а подготовленный сборник оценивался как неудовлетворительный
[222]. Больше всего оренбургские власти были возмущены переоценкой роли биев, а особенно указанием на то, что эти судьи нередко основывают свои решения на нормах шариата. Очевидно, что д’Андре перешел некие институциональные рамки, обусловленные негласным запретом на использование недозволенных с точки зрения общей негативной психологии материалов. Включив в свой текст извлечения из некоторых мусульманских правовых книг и выдержки из Корана, составитель сборника, по сути, проигнорировал инструкции ОПК, предписывавшие чиновникам задачу выявить отношение адата к шариату скорее в ознакомительных, нежели в практических целях. Однако «атака на шариат» была умело скрыта региональной бюрократией. Нарушение негласной идеологической установки на маргинализацию шариата списали на некомпетентность автора
[223]. В официальных документах главным недостатком сборника назывался, как правило, эклектичный подбор материалов, не обеспеченных широким сравнительным анализом, противоречивый и непоследовательный в структурном и концептуальном отношении
[224]. Если не принимать в расчет идеологический оппортунизм, можно ли назвать претензии к содержанию сборника Л. д’Андре обоснованными? Составитель не владел казахским языком и пользовался услугами переводчика. Видовое разнообразие материала также не было убедительно продемонстрировано. Находясь в Казахской степи всего 2,5 месяца, Л. д’Андре не смог контекстуализировать многие региональные варианты адата. В итоге он вынужден был представить материалы, носящие крайне обобщенный характер (они не отражали особенностей местного права в пределах различий между Западной, Восточной и Средней частями Зауральской Орды)
[225]. К тому же в ОПК возникло серьезное сомнение в самостоятельности проделанной работы — экспедиция Л. д’Андре была не первой попыткой добиться реализации Положения 1844 г.
[226] Пожалуй, впервые имперская администрация серьезно задумалась о том, что казахи могут быть не только информаторами, но и составителями сборников. Если это так, то какая роль отводилась представителям местных элит в производстве колониального знания? В постколониальных дискуссиях, очерчивающих опыт разных стран, существует три модели описания такой роли. Наиболее популярная идея — так называемое «масштабное присвоение» колонизаторами результатов работы местных интеллектуалов. Другой сценарий — история колониальной Индии, на основе которой была разработана схема диалога колонизаторов и колонизируемых. Этот диалог позволяет говорить, что обе стороны участвовали в производстве знаний на равных. Среднее положение между этими концепциями занимает подход Капила Раджа, согласно которому отношения в рамках колониальной системы основывались на иерархии. Поэтому роли той и другой стороны находились в системе соподчинения, а не диалога
[227], и говорить о доминировании какой-то определенной модели сложно. С учетом текущей конъюнктуры и трудностей быстрого и эффективного решения различных задач колониального управления власти вынуждены были обеспечивать существенное разнообразие в своих взаимоотношениях с местными элитами — от готовности (пусть даже формальной) предоставить казахским элитам право экспертного мнения до гарантии возможности принятия решений в системе местного самоуправления
[228]. В случае кодификационных проектов 1840‐х гг. более характерно проявила себя первая модель, когда империя оставляла за собой право решения, какие сборники признать, а каким отказать в праве на существование. Вместе с тем нельзя исключать и предположения, что отношения в рамках колониального контекста не измерялись какой-либо единой логикой — когда мера свободы и автономии зависит от решения политического гегемона. Местные элиты могли преодолевать установленные для них институциональные, идеологические и иные рамки, используя в выгодном для себя свете слабости самого колониального управления
[229].
