Как видим из процитированного документа, кроме уплаты кибиточной подати, российские власти особое значение придавали развитию караванной торговли. Стараясь всячески подчеркнуть значение Сырдарьи в качестве важной торговой магистрали, инструкция открывала доступ к этой фронтирной зоне всем желающим, в качестве непременного условия выдвигая отсутствие каких бы то ни было препятствий к продвижению караванов. Если же такие препятствия возникали, в особенности если они носили юридический характер, требовалась быстрота в их урегулировании. Поэтому И. Я. Осмоловский вместе с комендантами фортов лично должен был участвовать в устранении разногласий, выбирая путь к примирению сторон
[576]. Несмотря на то что инструкция предусматривала целый ряд репрессивных мер по отношению к тем категориям населения Центральной Азии, которые приобретали в глазах империи маргинальный статус (муллы, беглые татары, бродяги)
[577], практическая реализация этих положений проходила не без проблем. Например, некоторые муллы, кроме обязанностей, связанных с религиозным культом, занимались и торговой деятельностью
[578]. Часть беглых татар, покинувшая пределы внутренних губерний России и обосновавшаяся на территории Центральной Азии, могла выдавать себя в ходе караванной торговли с империей за бухарцев, кокандцев или хивинцев
[579]. Учитывая все эти сложности, Н. В. Балкашин, временно исполнявший обязанности оренбургского и самарского генерал-губернатора, предлагал в 1854 г. не вводить в отношении торговли постоянных нормативных ограничений, включая и контроль за сбором пошлины, «а оставить предмет сей в настоящем его положении впредь до большего упрочения нашего на Сырдарье»
[580].
А судьи кто? Подводные камни колониальной юстиции на Сырдарье
Большое внимание имперские власти уделяли организации судопроизводства на Сырдарье. При этом, как и в Положении 1844 г., важное место было отведено вопросу о колониальной трансформации адата. Однако речь уже не шла о кодификации. Передавая в руки старшего чиновника МИД большие полномочия в сфере судопроизводства, авторы сырдарьинской инструкции не сомневались, что настало время сделать адат полноправной частью колониальной юстиции — когда местные русские чиновники не только контролируют решения биев, но могут обойтись и без них
[581], так как знают, какие нормы обычного права можно применить в том или ином случае, и имеют представления о том, как проанализировать различия и сходства между адатом и шариатом (что было одной из ключевых проблем для чиновников ОПК). Очевидно, что такой подход предполагал рост доверия казахов к местному колониальному управлению как с точки зрения его компетентности в процессуальной сфере, так и в плане бюрократической эффективности. Основывались ли взаимоотношения между казахами и русскими чиновниками на доверии и является ли доказательством такого доверия рост числа обращений к лицам и институтам, которые отражали интересы колониальной юстиции, представителями которой были не только русские чиновники, но и бии, султаны-правители, назначенные имперской администрацией? С другой стороны, несомненный интерес вызывает и вопрос о влиянии фронтирной ситуации на правовое сознание имперских чиновников и казахов. Как в этих условиях менялось поведение правовых акторов?
Для ответа на поставленные вопросы мы рассмотрим несколько историй правовых разбирательств. При этом читатель должен понять, что наряду с процессуальными особенностями нас интересуют и поведенческие стратегии акторов колониальной ситуации — русских чиновников, биев, султанов, обычных людей. Первая история в основном обращает наше внимание на проблему власти и контроля в колониальном контексте. Начнем с того, что в 1858 г. Каинбай Яйсанбаев подал жалобу на имя оренбургского и самарского генерал-губернатора А. А. Катенина, в которой требовал от некоего Аксары Аблаева вернуть калым, выплаченный за его дочь Якшыкызы
[582]: якобы Аблаев нарушил условия брачного договора и выдал дочь не за него, Яйсанбаева, а за другого человека. Генерал-губернатор передал иск правителю Средней части Зауральской Орды султану Мухаммеджану Баймухаммедову. Тот, выяснив, что Аблаев кочует на Сырдарье, поручил произвести разбирательство бию Улубеку Таимову
[583] и помощнику И. Я. Осмоловского поручику Губскому. Однако ни Губский, ни Таимов не предприняли каких-либо активных действий, чтобы решить вопрос. По этой причине Яйсанбаев через год снова напомнил о своей просьбе, но уже не генерал-губернатору, а М. Баймухаммедову. Правитель Средней части Зауральской Орды на этот раз задействовал другого русского чиновника — есаула Ю. И. Карамышева
[584], предписав ему при вынесении заключения по иску Яйсанбаева руководствоваться нормами обычного права
[585]. Приступив к следствию, Ю. И. Карамышев спустя некоторое время должен был констатировать, что претензию Яйсанбаева удовлетворить не может, так как его обидчик Аблаев уже не кочует на Сырдарье, а переместился в хивинские владения
[586]. Очевидно, что Яйсанбаев, столкнувшись с бюрократическими проволочками и новыми непредвиденными трудностями, не оставлял усилий решить это дело в свою пользу. В конце концов его жалоба попала на стол к И. Я. Осмоловскому. Изучив все обстоятельства случившегося, начальник сырдарьинских казахов пришел в недоумение: почему правитель Средней части Зауральской Орды присвоил себе власть, которая ему не принадлежит? Заявив, что «все почетные бии и ордынцы, кочующие на Сырдарье», подчиняются только ему, И. Я. Осмоловский настаивал на том, что султан-правитель не имел права вмешиваться в это дело, тем более поручать его кому-либо, включая русских чиновников
[587]. Опасался ли И. Я. Осмоловский, что запутанность этого разбирательства подорвет контроль и власть империи на Сырдарье? Чтобы с этим разобраться, попробуем прояснить контекст описываемых событий. Начнем с одного из главных действующих лиц — султана М. Баймухаммедова. Проанализировав его поступок, мы не думаем, что он стремился сознательно превысить свою власть, cкорее бюрократическому замешательству способствовали текущие обстоятельства. Очевидно, что каждая из сторон судебного разбирательства имела свои представления о том, как соотнести логику имперских реформ с обстоятельствами на месте. А. А. Катенин, пришедший на смену В. А. Перовскому, решил не обременять себя очередной бюрократической проблемой и без промедления передал иск своему подчиненному — султану М. Баймухаммедову. Таким образом, генерал-губернатор не стал разбираться в особенностях действующего имперского законодательства по отношению к казахам, а реализовал обычный бюрократический подход, переложив ответственность за дальнейший ход дела на плечи подчиненного. С формальной точки зрения А. А. Катенин не мог поступить иначе, так как за правителем Средней части Зауральской Орды был закреплен контроль над казахами кичкене-чиклинского рода, к которому принадлежал Аблаев. Однако генерал-губернатор не учитывал того, что кичкене-чиклинский род кочевал не только в районе Уральского укрепления, где находилась ставка правителя Средней части Зауральской Орды, но и возле Аральского укрепления
[588], казахи которого должны были руководствоваться инструкцией 1856 г., а не Положением 1844 г. Более того, обидчик Яйсанбаева свободно перекочевал на территорию Хивинского ханства, т. е. вышел за пределы одного правового режима и попал в другое юридическое поле, подорвав тем самым представление оренбургских чиновников о существовании каких-то фиксированных рамок колониальной юстиции. В отличие от генерал-губернатора, оценка ситуации М. Баймухаммедовым, основанная на большом опыте практического регулирования местных дел, была более гибкой. Он попытался найти в сложившихся обстоятельствах компромисс, поэтому поручил разбирательство одновременно и бию кичкене-чиклинского рода (т. е. это действие должно было стать формальным по отношению к генерал-губернатору), и русскому чиновнику. Передача этого же иска через некоторое время другому русскому чиновнику — есаулу Карамышеву — с предписанием разобрать его на основании адата еще больше убеждает нас в том, что султан-правитель не навязывал собственных правил игры, обусловленных представлениями о некоей казахской традиции или властными амбициями, а перестраховывался, желая одновременно сохранить хорошие отношения с Оренбургом и интегрироваться в колониальный контекст на периферии. Султан понимал, что использование адата русскими чиновниками — лишь механизм для колониального управления, а не сознательная политика поддержки местного права.
