Перейдем к позиции И. Я. Осмоловского. Его критическое отношение к действиям султана-правителя имело серьезные основания, так как иск Яйсанбаева превышал установленный сырдарьинской инструкцией размер в 30 рублей серебром, к тому же в момент его подачи ответчик располагался в казахских кочевьях возле Сыр-Дарьинской военно-укрепленной линии. Однако недовольство И. Я. Осмоловского вызвало не только это обстоятельство. Тон письма, направленного султану-правителю М. Баймухаммедову, позволяет уловить присутствие личных амбиций, частью которых, возможно, были и переживания, что из‐за каких-то местных интриг личные планы старшего чиновника МИД по поводу преобразований на Сырдарье могут не реализоваться
[589]. Доказательством существования таких планов является переписка И. Я. Осмоловского с оренбургскими чиновниками. В рапорте от 12 августа 1853 г., т. е. сразу же после прибытия на новое место службы, начальник сырдарьинских казахов отмечал, что доверие казахов к русской власти растет день за днем и все приказания чиновников исполняются «в точности»
[590]. Несколько месяцев спустя, 2 ноября 1853 г., И. Я. Осмоловский пытался убедить В. А. Перовского в том, что назрела необходимость реформировать местную судебную систему. Речь шла о создании особой казахской комиссии, которая под контролем старшего чиновника МИД должна была заниматься судопроизводством на Сырдарье. При этом сам И. Я. Осмоловский, подчеркивая свое влияние на местных биев, должен был стать гарантом успешности такой реформы
[591]. Почему начальнику сырдарьинских казахов очень важно было обозначить собственную значимость и убедить начальство в Оренбурге, что империя делает очевидные успехи в своей центральноазиатской политике? Мы ведь знаем, что не все сырдарьинские чиновники разделяли эту убежденность. Скорее всего, это было нечто большее, чем обычные карьерные переживания. В этом случае имперский ориентализм сближает И. Я. Осмоловского, В. В. Григорьева и других ответственных деятелей, которые, несмотря на заявления о поддержке обычного права и опасения, связанные с перегибами в реализации колониальной политики, оставались русскими чиновниками и мыслили имперскими категориями. Однако это не означало, как мы увидим в дальнейшем, что И. Я. Осмоловский опирался на мнения оренбургского начальства и стремился любыми путями воплотить их в жизнь. Будучи более интенсивно, чем кто бы то ни было, вовлечен в сферу практического правового, экономического, политического и иного регулирования на Сырдарье, И. Я. Осмоловский сталкивался с многообразными условиями и факторами, адаптация которых к колониальному контексту не могла осуществляться без проблем. Чтобы урегулировать те или иные сложные ситуации, он вынужден был подвергать критической оценке административные распоряжения, инструкции и нередко полагаться на собственное понимание обстановки и ресурсы, которые он может задействовать для ее урегулирования.
Для оценки важности сказанного мы предлагаем читателю обратить внимание на другой пример — когда личный опыт и знание контекста позволяют чиновнику приступить к практическому правовому регулированию, не имея под рукой правительственных инструкций и иных документов, определяющих порядок такого разбирательства. Предоставим слово А. И. Макшееву: «Вскоре после взятия Ак-Мечети
[592] пришла к нему (Осмоловскому. — П. Ш., П. С.) киргизская девушка, лет 14, с просьбой вступиться за нее. Она была сирота, воспитывалась у муллы в Ак-Мечети, и когда крепость была взята русскими и пленные женщины распущены по домам, не знала, где ей преклонить голову. Нашлись, однако, какие-то дальние родственники, которые ее приютили, а теперь оспаривают ее между собою и каждый желает отдать замуж и получить калым, но она не хочет выходить ни за одного из предлагаемых ей женихов. Осмоловский собрал к себе в кибитку, кроме девушки и ее родственников, всех окрестных биев и после угощения чаем предложил родственникам доказать свои права на девушку, а биям решить, кому она должна принадлежать. Начались горячие прения, продолжавшиеся несколько часов; наконец бии, обратясь к Осмоловскому, сказали, что они никак не могут договориться, и просят его решить дело по своему усмотрению. Родственники присоединились также к этой просьбе. Тогда Осмоловский начал говорить: „Девушка осталась ребенком после отца и матери и никто из родственников не взял ее к себе, не содержал и не воспитывал, следовательно, не имеет на нее ни малейшего права. Заботы воспитания до самого совершеннолетия принял на себя человек посторонний, мулла, и если бы он еще жил, ему одному принадлежало бы право располагать рукою воспитанницы“. Так, так, единогласно прокричали киргизы. „Но он погиб, защищая Ак-Мечеть. Крепость была завоевана храбростью и кровью русских, и все права на находящееся в ней имущество и людей перешли к ним. Они одни сделались владельцами и господами Ак-Мечети и всего в ней находившегося, следовательно и девушки“. Верно! Справедливо! — проговорили киргизы. „Понятно, однако, — продолжал Осмоловский, — что девушка, считаясь собственностью русских, на самом деле может принадлежать только одному лицу, представителю их, которым в настоящем случае являюсь перед вами я“. Киргизы, родственники и бии с восторгом шумели, „девушка должна быть твоя“, а сама виновница процесса искоса и несколько изумленно смотрела на Осмоловского, который продолжал: „Итак, вы находите справедливым, чтобы девушка принадлежала мне, и я принимаю на себя право располагать ею по своему усмотрению“. Киргизы опять прервали речь радостными криками, думая, вероятно, что наконец нашли слабую струнку своего начальника, но Осмоловский обратился к девушке с окончанием речи: „Право, данное мне биями, я передаю тебе самой, ты можешь сама выбрать себе жениха и получить калым в свою пользу“. Девушка и киргизы были сначала изумлены, потом пришли в истинный восторг и прославили Осмоловского новым Соломоном»
[593].
Как можно проанализировать этот текст? Прежде всего мы видим, что образ русского чиновника утрачивает свою имманентность по отношению к объектам завоевания и покорения и приобретает синкретический характер. Представления о колониальной гегемонии совмещаются с местным восточным колоритом. Образ Соломона в данном случае не следует понимать только как изобретение А. И. Макшеева, пытавшегося очертить перспективу принятия казахами правил господствующего имперского дискурса. В этой картине запечатлена, на наш взгляд, и некая моральность, этическая система и комплиментарность, значение которых для местных жителей отлично понимал сам И. Я. Осмоловский, когда участвовал в этом судебном разбирательстве. С другой стороны, нет сомнений, что, принимая гибкие решения и обладая большим опытом взаимодействия с местным населением, русские чиновники разрушали некий эссенциализм мнений о колониальной политике и имперской угрозе. Так, наблюдая удачную трансформацию бывшего военного офицера в провинциального администратора (уездного начальника), востоковед В. П. Наливкин не без интереса отмечал, что в Туркестанском генерал-губернаторстве чиновник, «снабженный тогда относительно широкими полномочиями, в глазах народа являл собой прямого заместителя бека или хакима ханских времен, окруженный в народном представлении ореолом большого авторитета и власти»
[594]. Одновременно с этим следует обратить внимание и на другие особенности текста А. И. Макшеева и понять, что не все в нем может быть достоверным. Для начала заметим, что работа была написана в конце XIX в. (в 1896 г.), когда события, связанные с завоеванием Центральной Азии, стали частью истории и литературных героических повествований. Сами же авторы в произведениях, предназначенных массовому читателю, стремились скрыть или заретушировать просчеты и ошибки того времени, способствуя восприятию своего текста в форме целостного непротиворечивого сюжета, воспринимаемого как положительный опыт управления, направленный на благо местных жителей. Действиям же русских чиновников зачастую придавался характер безмятежной уверенности — они знают, что и как нужно делать, в какой момент следует вмешаться, чтобы противостоять местной жестокости и насилию, непроизвольной жертвой которого должна была стать героиня рассказа — казахская девушка. У нас складывается впечатление, что русский чиновник способен не только подчинить своему влиянию самых разных участников этой истории, но и препятствовать без особого труда местным манипуляциям. В результате местное общество лишается права голоса и вынуждено практически безвольно подчиниться логике, выстроенной колониальным чиновником. Несмотря на то что автор пытается вырвать образ Осмоловского из большой колониальной истории и показать, что он обладает индивидуальностью, текст производит двойственное впечатление и содержит ряд характерных для ориентализма зарисовок — выстраивание неких «закономерных и объективных» линий, прослеживающихся как борьба дикости и цивилизации, закона и произвола
[595].
