Само по себе существование торговых путей и гибкость русских чиновников в коммерческих вопросах открывали широкие возможности для транспарентности и обмена в рамках фронтирной зоны и за ее пределами. Вместе с караванами по Сырдарье перемещались не только купцы, но и паломники, разведчики, мусульманские религиозные деятели, шакирды (студенты), политические изгнанники и другие социальные категории. Интересную историю в связи с этим описал А. Каганович. Один из лидеров еврейской общины Бухары Аарон Кандин по подозрению в шпионаже в пользу русских был приговорен эмиром к смертной казни в 1868 г. Чтобы спасти свою жизнь, он решил принять ислам. Хотя рассказчик подвергает сомнению правдоподобность некоторых деталей этой истории, мы можем быть уверены в том, что смена религии играла важную роль как в процессе аккультурации, так и в стремлении обезопасить свою жизнь от гонений и притеснений
[656].
Интересное преломление в свете переплетения социально-экономических, культурных и политических процессов на Сырдарье приобретает проблема рабства. В третьей главе, анализируя сборник Осмоловского, мы обратили внимание читателя на то, что понятия «раб» и «рабство» не представляли целостной аналитической категории в языке имперских ориенталистов. Эта же тенденция была характерна в еще более экспрессивном качестве при описании Бухары, Хивы и Коканда. Стремление уничтожить «темные пережитки» рабства становилось неотъемлемой частью прогрессивного имиджа империи. Этот образ представлялся в виде света свободы и высокой культуры, которые должны прийти на смену «патриархальным» устоям и «бесправию»
[657]. Согласно распоряжению В. А. Перовского (от 22 декабря 1851 г.), казахам было запрещено иметь рабов
[658]. Они подлежали немедленному освобождению и после обретения свободы могли вернуться к себе на родину. Однако это постановление предусматривало и другой вариант — бывшие рабы в случае принятия русского подданства могли остаться в Казахской степи на постоянное жительство
[659]. Воспринимая рабство как «ужасный» социальный феномен, чиновники не позволяли себе допустить, что такое зависимое положение в ряде случаев выходило за пределы той классической картины отношений господства и беспрекословного подчинения, которую создавали ориенталисты.
Иначе говоря, долгая жизнь в чужих краях, разные социальные факторы способствовали переплетению культурных и социальных интересов хозяина и раба. Не обходилось и без влияния среды, в которой они взаимодействовали. В конечном счете это приводило к тому, что лица, которые по имперским меркам попадали в категорию рабов, принимая так называемое «русское освобождение», не всегда стремились вернуться домой
[660]. Подобная картина наблюдалась не только в центральных регионах Казахской степи, но и на периферии, например на Сырдарье. Обращая внимание на такие особенности, И. Я. Осмоловский в 1860 г. докладывал командующему Сыр-Дарьинской линией о том, что часть бухарцев, хивинцев, кокандцев приняла кочевую жизнь, обзавелась новыми семьями и не желает возвращаться домой
[661]. В этих случаях после соответствующих юридических процедур переход на социальное положение казахов не должен был стать препятствием со стороны колониальной администрации
[662]. Однако большее затруднение для чиновников создавали другие происшествия, встречавшиеся на Сыр-Дарьинской линии. Так, в 1860 г. Ю. Карамышев доводил до сведения И. Я. Осмоловского, что в 1847 г. Батырбай Баяделов из рода торткара во время голода купил у каракалпаков за одного верблюда и лошадь двухлетнего мальчика, которому сейчас 16 лет. Этот юноша в ответ на предложение чиновников вернуться к себе на родину ответил отказом, так как Баяделов, не имея собственных детей, относится к нему как к сыну. Размышляя, как поступать в подобных случаях, И. Я. Осмоловский решил, что такая история не относится к случаям покупки рабов, потому что дети приобретались с согласия родителей и в новой семье с ними обращались как с родными. Из этого делался вывод, что хотя такая практика и противоречит шариату, но ее можно оставить в прежнем виде без какого-либо законодательного ограничения со стороны империи. Это соображение, по замыслу И. Я. Осмоловского, должно было выступить в качестве правила при разборе такого рода дел
[663]. Как видим, перед нами снова непростая колониальная ситуация — пытаясь остаться в рамках закона (имперского, адата или шариата), старший чиновник тем не менее должен следовать логике принятия инструментальных решений. Эта новая конструкция имперского знания стремится отказаться от прояснения всех деталей социально-экономических отношений и оценить реальные выгоды сторон (раба и господина). В результате анализ сводится к некоей генерализованной формуле гуманности родовых традиций и коллективизму, присущим кочевому обществу
[664]. Однако сложно быть уверенным в том, что это действительно было так. Не следует исключать и того предположения, что сведение разных форм зависимостей и отношений к более простым объяснениям и поддержание родоплеменных взаимодействий в той форме, которая была до русского завоевания (включая торговлю детьми)
[665], — это стратегическая задача сохранения равновесия в сложной контактной зоне, когда империя еще не может обозначить свое место с позиции силы и главного действующего игрока.
